АРИНА ЦЕЛАН
психоаналитик
Рада приветствовать вас на сайте!
Меня зовут Арина Целан.
В своей работе я придерживаюсь точки зрения, согласно которой каждый человек — это уникальная и сложно организованная система. Все, что в нее вписано, образует неповторимую структуру. Ее исследование помогает анализанту узнать себя, обнаружить то, что им движет и что ограничивает, понять логику, в которой он существует, увидеть источники проблем и пути их разрешения. Человек не заложник того, что было прежде, его психика динамична — в ходе анализа он может "перебросить кости", принять активное участие как в реконструкции своего прошлого, так и в изобретении нового способа жить.
Аналитический процесс строится на активной работе анализанта: он говорит, свободно ассоциирует, анализирует, истолковывает. Каждая сессия — это возможность артикулировать собственные трудности, опасения, желания, фантазии, обратить свою речь к Другому и расслышать в ней истину о себе. Я же содействую продвижению анализанта по этому пути, акцентируя внимание на том, что он обычно не замечает, безоценочно и внимательно слушая его речь.
Аналитический процесс строится на активной работе анализанта: он говорит, свободно ассоциирует, анализирует, истолковывает. Каждая сессия — это возможность артикулировать собственные трудности, опасения, желания, фантазии, обратить свою речь к Другому и расслышать в ней истину о себе. Я же содействую продвижению анализанта по этому пути, акцентируя внимание на том, что он обычно не замечает, безоценочно и внимательно слушая его речь.
Личный анализ дает возможность узнать себя, перезаписать свою историю, преодолеть невротические конфликты и занять место желающего субъекта.
О ФОРМАТЕ ПСИХОАНАЛИЗА
Отличие психоанализа от других пси-практик состоит в том, что аналитик не занимает место «знающего»: он не дает советов и не ведет человека в «правильном» направлении, руководствуясь категориями нормы и патологии. Психоанализ каждого субъекта неповторим: в каждом отдельном случае начало анализа, его ход и завершение уникальны.
Причиной обращения может быть любой запрос, даже если вы затрудняетесь его сформулировать. Часто человек приходит в анализ, когда в его жизни что-то перестает клеиться, и он не можете существовать, как прежде, когда ему не удается разрешить трудности в отношениях, когда в его жизни что-то раз за разом повторяется, или он сталкивается с чем-то необъяснимым в своих мыслях, поведении, теле.
Анализ дает возможность прийти к сингулярному решению трудности, пережить болезненные события, пересмотреть стратегии жизни и отношений с другими, подметить за собой то, что всегда оставалось слепым пятном, и занять иную позицию.
Причиной обращения может быть любой запрос, даже если вы затрудняетесь его сформулировать. Часто человек приходит в анализ, когда в его жизни что-то перестает клеиться, и он не можете существовать, как прежде, когда ему не удается разрешить трудности в отношениях, когда в его жизни что-то раз за разом повторяется, или он сталкивается с чем-то необъяснимым в своих мыслях, поведении, теле.
Анализ дает возможность прийти к сингулярному решению трудности, пережить болезненные события, пересмотреть стратегии жизни и отношений с другими, подметить за собой то, что всегда оставалось слепым пятном, и занять иную позицию.
Сессии имеют свободный формат, вы не получаете никаких заданий, упражнений. Аналитический процесс строится на ваших мыслях, речи, чувствах, фантазиях - именно они являются путеводной нитью к истине вашего бессознательного. Анализанту предлагается говорить все, что приходит ему в голову, свободно следуя от одной мысли к другой, даже если они кажутся не взаимосвязанными, постыдными, абсурдными.
В повседневной жизни человек ограничивает свою речь, и тогда многое остается скрыто не только от других, но и от него самого. В аналитической ситуации можно услышать себя.
Я работаю как очно, так и онлайн (аудио/видео). Если вы находитесь в Москве, то я рекомендую очный формат. Ниже приведена стоимость первичной сессии, цена последующих сеансов обсуждается при необходимости.
В повседневной жизни человек ограничивает свою речь, и тогда многое остается скрыто не только от других, но и от него самого. В аналитической ситуации можно услышать себя.
Я работаю как очно, так и онлайн (аудио/видео). Если вы находитесь в Москве, то я рекомендую очный формат. Ниже приведена стоимость первичной сессии, цена последующих сеансов обсуждается при необходимости.
Очно
Очные сессии проходят в кабинете по адресу Петровка 17/1 (Театральная, Кузнецкий мост).
длительность: 50 мин.
стоимость первичной сессии: 4000₽
длительность: 50 мин.
стоимость первичной сессии: 4000₽
Онлайн
Онлайн-сессии проходят в GoogleMeet/Telegram.
Я предлагаю на выбор одну из платформ.
длительность: 50 мин.
стоимость первичной сессии: 4000₽
Я предлагаю на выбор одну из платформ.
длительность: 50 мин.
стоимость первичной сессии: 4000₽
Записаться на сессию
Перенос в психоанализе
Восьмой год семинарских занятий Лакан посвящает самому темному из психоаналитических терминов, самой сердцевине психоаналитического опыта: понятию переноса. С первых минут ведения речи Лакан акцентирует внимание на непрозрачности предмета семинара, и в этом он продолжает мысль Фрейда, отметившего в «Заметках о любви-переносе» (1915), что в практике основное затруднение вызывают вовсе не толкование и восстановление вытесненного, а обращение с переносом. Так еще на заре психоанализа в 1882 году коллега Фрейда Йозеф Брейер столкнулся с влюбленностью и ложной беременностью своей пациентки Анны О. Отношения с истерической больной спровоцировали ревность жены врача, и сам он в необъяснимо затруднительной ситуации прервал лечение и уехал в Венецию: «нет сомнения, что любовная история эта не является историей только лишь пациентки». Вследствие собственного переноса и отсутствия навыков обращения с переносом пациентов Брейер бежал.
И аналитик, и анализант подвержены переносу, действие которого способно поставить под угрозу продолжение анализа. Вместе с тем перенос является ключевым аналитическим инструментом, а без наделения аналитика предположительным знанием анализ невозможен. Двоякую природу переноса мы можем проиллюстрировать схемой L Лакана, построенной на пересечении двух векторов: воображаемого и символического. Устройство схемы указывает на то, что анализ не обходится без вовлечения в череду зеркальных преломлений в маленьком другом, в борьбу-единение двух Я. Воображаемые отношения характеризуются влюбленностью, ненавистью, соперничеством, воображаемыми идентификациями и другими эффектами двойничества. На этом уровне оба участника аналитической сцены взаимно проецируют друг на друга продукты собственных фантазий, придерживаются контуров инстанции Я, оказываются захваченными аффектами, анализант испытывает ограничения в ведении полной речи, а аналитик обнаруживает препятствия в слушании и окрашивает аналитические интервенции собственной субъективностью. Собственно, здесь и оседает практика, всецело полагающаяся на отражение чувств, озвучивание контрпереносных реакций на речь и поведение пациента.
читать далее →
И аналитик, и анализант подвержены переносу, действие которого способно поставить под угрозу продолжение анализа. Вместе с тем перенос является ключевым аналитическим инструментом, а без наделения аналитика предположительным знанием анализ невозможен. Двоякую природу переноса мы можем проиллюстрировать схемой L Лакана, построенной на пересечении двух векторов: воображаемого и символического. Устройство схемы указывает на то, что анализ не обходится без вовлечения в череду зеркальных преломлений в маленьком другом, в борьбу-единение двух Я. Воображаемые отношения характеризуются влюбленностью, ненавистью, соперничеством, воображаемыми идентификациями и другими эффектами двойничества. На этом уровне оба участника аналитической сцены взаимно проецируют друг на друга продукты собственных фантазий, придерживаются контуров инстанции Я, оказываются захваченными аффектами, анализант испытывает ограничения в ведении полной речи, а аналитик обнаруживает препятствия в слушании и окрашивает аналитические интервенции собственной субъективностью. Собственно, здесь и оседает практика, всецело полагающаяся на отражение чувств, озвучивание контрпереносных реакций на речь и поведение пациента.
читать далее →
← к началу текста
В условиях работы на символической оси воображаемый накал стихает, аналитик, представляя собой пустое место, открывается переносу анализанта и получает доступ к его бессознательному. В поле символического образ аналитика затухает, он берет себе в партнеры Другого, а его i(a) (без)действует как мертвец. Речь анализанта становится полной и направленной на прояснение собственного желания, причины, по которой он приходит в кабинет раз за разом, оставляя за его пределами химеры воображаемого. В то же время мы не можем говорить о полном упразднении вектора а-а’: схема L показывает, что бессознательный вектор опосредован воображаемым.
Лакан открывает VIII семинар обширным комментарием к «Пиру» Платона. В этом диалоге Лакана интересуют фигура Сократа и его протоаналитическая позиция. Напомню, что текст строится на последовательных речах в честь Эрота. Место речи Сократа расположено между речами Агафона и Алкивиада – Лакан неоднократно обращает внимание на композицию диалога. В завершении пира Алкивиад воздает хвалу Сократу, в которой проступает идея агалмы – ценного объекта, скрываемого за силеноподобной оболочкой Сократа. Сократ разоблачает Алкивиада, говоря, что его речь в действительности обращена к Агафону, а сам он пуст и является лишь вместилищем любимого объекта. Сократ, будучи фигурой переноса, не препятствует признанию Алкивиада, но указывает на его истинное желание – в этом он действует как аналитик. Фрейд говорил о любви-переносе как о механизме излечения, о необходимости установления переноса, прежде чем будет произведено аналитическое вмешательство: «Сократ, как и Фрейд, предпочитает служить Эроту, чтобы пользоваться его услугами».
читать далее →
В условиях работы на символической оси воображаемый накал стихает, аналитик, представляя собой пустое место, открывается переносу анализанта и получает доступ к его бессознательному. В поле символического образ аналитика затухает, он берет себе в партнеры Другого, а его i(a) (без)действует как мертвец. Речь анализанта становится полной и направленной на прояснение собственного желания, причины, по которой он приходит в кабинет раз за разом, оставляя за его пределами химеры воображаемого. В то же время мы не можем говорить о полном упразднении вектора а-а’: схема L показывает, что бессознательный вектор опосредован воображаемым.
Лакан открывает VIII семинар обширным комментарием к «Пиру» Платона. В этом диалоге Лакана интересуют фигура Сократа и его протоаналитическая позиция. Напомню, что текст строится на последовательных речах в честь Эрота. Место речи Сократа расположено между речами Агафона и Алкивиада – Лакан неоднократно обращает внимание на композицию диалога. В завершении пира Алкивиад воздает хвалу Сократу, в которой проступает идея агалмы – ценного объекта, скрываемого за силеноподобной оболочкой Сократа. Сократ разоблачает Алкивиада, говоря, что его речь в действительности обращена к Агафону, а сам он пуст и является лишь вместилищем любимого объекта. Сократ, будучи фигурой переноса, не препятствует признанию Алкивиада, но указывает на его истинное желание – в этом он действует как аналитик. Фрейд говорил о любви-переносе как о механизме излечения, о необходимости установления переноса, прежде чем будет произведено аналитическое вмешательство: «Сократ, как и Фрейд, предпочитает служить Эроту, чтобы пользоваться его услугами».
читать далее →
← к началу текста
Концепция агалмы, помещаемой в любимого любящим, рассматривается Лаканом в контексте переноса на аналитика. Анализант помещает свой драгоценный объект а в аналитика: «факт наличия переноса ставит нас в положение того, кто хранит внутри себя агалму, главный предмет, вокруг которого анализ субъекта строится – предмет, соотнесенный, связанный, с тем мерцанием субъекта, которое и формирует <...> фундаментальный фантазм, задавая то место, где субъект может зафиксировать себя в качестве желания». Аналитик не обращается с любовным – как и любым иным – признанием анализанта из места маленького другого, а обходным путем указывает на его бессознательное желание, тем самым покидая воображаемую ось отношений.
При этом Лакан предостерегает от понимания сути переноса и его раскрытия анализанту: «Лишь зная, разумеется, что такое желание, но не зная, чего именно субъект, с которым он пустился в аналитическую авантюру, желает, оказывается он [аналитик] в положении человека, заключающего в себе его, этого желания, предмет». Кроме того, «понимание <...> можно определить <...> как способность ответить на то, чего другой требует. И по мере того, как мы считаем себя способными ответить на его требование и появляется у нас ощущение, что мы его понимаем». Поэтому условия переноса, в котором проступает желание, по Лакану исключают ответ на требование анализанта. Ответить на требование означает закрыть субъекту возможность полагаться на собственное желание в анализе. Исходящее от него оральное требование накормить, если оно удовлетворяется, оборачивается для него ответным требованием проглотить, насытиться, заткнуть дыру и прервать желание. Анальное требование принять дар – ответным требованием его отдать. Требование лишь дает основание для прояснения желания, с которым оно связано.
читать далее →
Концепция агалмы, помещаемой в любимого любящим, рассматривается Лаканом в контексте переноса на аналитика. Анализант помещает свой драгоценный объект а в аналитика: «факт наличия переноса ставит нас в положение того, кто хранит внутри себя агалму, главный предмет, вокруг которого анализ субъекта строится – предмет, соотнесенный, связанный, с тем мерцанием субъекта, которое и формирует <...> фундаментальный фантазм, задавая то место, где субъект может зафиксировать себя в качестве желания». Аналитик не обращается с любовным – как и любым иным – признанием анализанта из места маленького другого, а обходным путем указывает на его бессознательное желание, тем самым покидая воображаемую ось отношений.
При этом Лакан предостерегает от понимания сути переноса и его раскрытия анализанту: «Лишь зная, разумеется, что такое желание, но не зная, чего именно субъект, с которым он пустился в аналитическую авантюру, желает, оказывается он [аналитик] в положении человека, заключающего в себе его, этого желания, предмет». Кроме того, «понимание <...> можно определить <...> как способность ответить на то, чего другой требует. И по мере того, как мы считаем себя способными ответить на его требование и появляется у нас ощущение, что мы его понимаем». Поэтому условия переноса, в котором проступает желание, по Лакану исключают ответ на требование анализанта. Ответить на требование означает закрыть субъекту возможность полагаться на собственное желание в анализе. Исходящее от него оральное требование накормить, если оно удовлетворяется, оборачивается для него ответным требованием проглотить, насытиться, заткнуть дыру и прервать желание. Анальное требование принять дар – ответным требованием его отдать. Требование лишь дает основание для прояснения желания, с которым оно связано.
читать далее →
← к началу текста
Поскольку в сердцевине аналитической практики находится понятие переноса, то через него мы могли бы задаться вопросом о самой сути психоаналитической ситуации. Беря за основу миф об Эроте, изложенный Сократу Диотимой, Лакан выводит формулу любви: любить значит давать то, чего не имеешь, тому, кому это не нужно. Эрот, ребенок Пении (Нищеты) и Пороса (Богатства), воплощает собой нехватку. Как сильный не вожделеет быть сильным, так и Эрот и всякий любящий любят то, чего им не хватает. Лакан говорит о природе любви следующим образом: «в сердцевине проблемы любви лежит нехватка. Только вокруг этой нехватки и может любовь быть артикулирована, поскольку то, что желанно ей, дано ей лишь как нехватка». Любящему дано отсутствие, поэтому любовь располагается в области символического, где нехватка, минус могут быть представлены – в отличие от воображаемого плана, в котором влюбленность характеризуется нарциссическим взаимовосполнением. Отказывая в удовлетворении требования, давая ничто в ответ на признание анализанта в любви, аналитик призывает его к обращению с нехваткой, прояснению своего желания. Не отвечая на требование, которое всегда в своем пределе оказывается требованием любви, аналитик позволяет анализанту полагаться на перенос, любить, чтобы продолжать говорить.
читать далее →
Поскольку в сердцевине аналитической практики находится понятие переноса, то через него мы могли бы задаться вопросом о самой сути психоаналитической ситуации. Беря за основу миф об Эроте, изложенный Сократу Диотимой, Лакан выводит формулу любви: любить значит давать то, чего не имеешь, тому, кому это не нужно. Эрот, ребенок Пении (Нищеты) и Пороса (Богатства), воплощает собой нехватку. Как сильный не вожделеет быть сильным, так и Эрот и всякий любящий любят то, чего им не хватает. Лакан говорит о природе любви следующим образом: «в сердцевине проблемы любви лежит нехватка. Только вокруг этой нехватки и может любовь быть артикулирована, поскольку то, что желанно ей, дано ей лишь как нехватка». Любящему дано отсутствие, поэтому любовь располагается в области символического, где нехватка, минус могут быть представлены – в отличие от воображаемого плана, в котором влюбленность характеризуется нарциссическим взаимовосполнением. Отказывая в удовлетворении требования, давая ничто в ответ на признание анализанта в любви, аналитик призывает его к обращению с нехваткой, прояснению своего желания. Не отвечая на требование, которое всегда в своем пределе оказывается требованием любви, аналитик позволяет анализанту полагаться на перенос, любить, чтобы продолжать говорить.
читать далее →
← к началу текста
Лакан описывает психоаналитическую ситуацию как ту, в которой анализант закрывается с аналитиком в комнате, чтобы в качестве любящего понять, чего ему не хватает, в то время как аналитик позволяет анализанту любить, не стремясь причинить ему благо. Высказанная Лаканом идея о том, что сопротивление – это всегда сопротивление аналитика, разрешает «проблему» переноса. Любовь анализанта не становится препятствием для анализа, если аналитик не сопротивляется тому, чтобы в него был помещен объект-причина-желания любящего, и не отвечает взаимностью, тем самым давая право другому излечиваться любя.
Важно отметить и то, что психоанализ случается благодаря выбору обоих участников – этот процесс не обоюден лишь в той мере, в которой аналитик, пройдя свой анализ, со своим желанием знаком и в которой в «экономике его желания произошла мутация», его о-без-образившая. Поскольку психоанализ не является ни разновидностью социальной услуги, ни передачей знания от учителя к ученику, а характеризуется длительностью отношений, отличающихся от любви в обыденной жизни, и предполагает, что аналитическая сцена выстраивается по лекалам бессознательного анализанта и наполняется речью последнего, это заставляет нас в каждом отдельном случае задаваться вопросом о том, на каком основании два конкретных человека, два бессознательных, все же соглашаются на столь необычный, нерыночный, нечеловеческий союз.
Лакан описывает психоаналитическую ситуацию как ту, в которой анализант закрывается с аналитиком в комнате, чтобы в качестве любящего понять, чего ему не хватает, в то время как аналитик позволяет анализанту любить, не стремясь причинить ему благо. Высказанная Лаканом идея о том, что сопротивление – это всегда сопротивление аналитика, разрешает «проблему» переноса. Любовь анализанта не становится препятствием для анализа, если аналитик не сопротивляется тому, чтобы в него был помещен объект-причина-желания любящего, и не отвечает взаимностью, тем самым давая право другому излечиваться любя.
Важно отметить и то, что психоанализ случается благодаря выбору обоих участников – этот процесс не обоюден лишь в той мере, в которой аналитик, пройдя свой анализ, со своим желанием знаком и в которой в «экономике его желания произошла мутация», его о-без-образившая. Поскольку психоанализ не является ни разновидностью социальной услуги, ни передачей знания от учителя к ученику, а характеризуется длительностью отношений, отличающихся от любви в обыденной жизни, и предполагает, что аналитическая сцена выстраивается по лекалам бессознательного анализанта и наполняется речью последнего, это заставляет нас в каждом отдельном случае задаваться вопросом о том, на каком основании два конкретных человека, два бессознательных, все же соглашаются на столь необычный, нерыночный, нечеловеческий союз.
Мазохистская логика субъективации в фантазии "Ребенка бьют"
В статье «Ребенка бьют (К вопросу о происхождении сексуальных перверсий)» 1919 года Фрейд описывает фантазию об избиении, преимущественно встречающуюся у женщин, нежели у мужчин. Дополнение к названию статьи указывает на то, что эта фантазия является опорой для образования перверсий, однако, учитывая тот факт, что клинической базой для описания фантазии Фрейду послужили невротические пациенты (истерия, невроз навязчивости), мы будем различать перверсивную по своему характеру фантазию и перверсию как структуру.
Согласно Фрейду фантазм у женщин разворачивается в три такта. Все они имеют общим то, что бьющим является отец или наделенное властью лицо из «отцовского ряда». Объектами побоев выступают последовательно: сиблинг, сама фантазирующая, мальчики. Различие между фазами состоит в том, что первая и последняя вспоминаются субъектом, тогда как промежуточная является бессознательной. Поэтому второй такт представляет собой аналитическую конструкцию. Говоря о фундаментальном фантазме, который априори является бессознательным, нам следует рассматривать таковым именно второй этап развития фантазии «Ребенка бьют».
Перверсивный характер фантазий о побоях обязан тому, что они сопровождаются онанизмом: сексуальное удовлетворение связывается с фантазированием о причинении боли другому. В том, что избиение принадлежит воображению, а не действию, намечается существенное различие между неврозом и перверсией, соответственно. Если в неврозе смешении вины и эротики возникает вследствие актуализации эдипова комплекса, то в перверсии отход от телесного переживания боли в область представленного не осуществляется, но сохраняется в виде «инфантильного физиологического механизма». Поскольку боль выступает в качестве предельного переживания, то предупреждение ее развития обеспечивается принципом удовольствия, ассоциированного с законом. В дальнейшем мы увидим, что в развитии фантазии «Ребенка бьют» инстанция закона является ключевой.
Проследим поэтапное развитие фантазии у женщин.
читать далее →
Согласно Фрейду фантазм у женщин разворачивается в три такта. Все они имеют общим то, что бьющим является отец или наделенное властью лицо из «отцовского ряда». Объектами побоев выступают последовательно: сиблинг, сама фантазирующая, мальчики. Различие между фазами состоит в том, что первая и последняя вспоминаются субъектом, тогда как промежуточная является бессознательной. Поэтому второй такт представляет собой аналитическую конструкцию. Говоря о фундаментальном фантазме, который априори является бессознательным, нам следует рассматривать таковым именно второй этап развития фантазии «Ребенка бьют».
Перверсивный характер фантазий о побоях обязан тому, что они сопровождаются онанизмом: сексуальное удовлетворение связывается с фантазированием о причинении боли другому. В том, что избиение принадлежит воображению, а не действию, намечается существенное различие между неврозом и перверсией, соответственно. Если в неврозе смешении вины и эротики возникает вследствие актуализации эдипова комплекса, то в перверсии отход от телесного переживания боли в область представленного не осуществляется, но сохраняется в виде «инфантильного физиологического механизма». Поскольку боль выступает в качестве предельного переживания, то предупреждение ее развития обеспечивается принципом удовольствия, ассоциированного с законом. В дальнейшем мы увидим, что в развитии фантазии «Ребенка бьют» инстанция закона является ключевой.
Проследим поэтапное развитие фантазии у женщин.
читать далее →
← к началу текста
«Отец бьет ребенка» (по Фрейду) – «Мой отец его не любит» (по 5 семинару), «Отец бьет ребенка, которого я ненавижу» (по 6 семинару).
Этот такт сопряжен с оппозицией любви и ненависти, разворачивается на воображаемом уровне оси а-а’ (moi-маленький другой).
Впервые фантазия оформляется в доэдиповом периоде: треугольник фантазма включает фантазирующую, ее брата или сестру и отца. Под влиянием ревности девочка в своей фантазии делает объектом побоев ненавистного соперника за любовь родителя, при этом пол сиблинга не имеет значения. Фантазия не является ни мазохистской, поскольку бьют другого ребенка, ни садистской, так как актором является отец, а не фантазирующая. Фантазм, разворачивающийся в плане любви и ненависти, служит обретению отцовского признания, в то время как маленький другой его лишается. «Ненависть субъекта нацелена на само его [сиблинга] бытие, <...> на требование любви. Нанесенный субъекту, на которого обращена ненависть, так называемый нарциссический ущерб носит здесь тотальный характер». Признание Другим достигается уничтожением соперника.
Лакан акцентирует внимание на том, что побои носят символический статус: именно упразднение субъективности другого, уничижение «его существования в качестве носителя желания» доставляет фантазирующей удовольствие, а не порка и телесное страдание как таковые: «Реальной, физической целостности субъекта порка не затрагивает. Эротизации подвергается лишь ее символический характер как таковой».
читать далее →
«Отец бьет ребенка» (по Фрейду) – «Мой отец его не любит» (по 5 семинару), «Отец бьет ребенка, которого я ненавижу» (по 6 семинару).
Этот такт сопряжен с оппозицией любви и ненависти, разворачивается на воображаемом уровне оси а-а’ (moi-маленький другой).
Впервые фантазия оформляется в доэдиповом периоде: треугольник фантазма включает фантазирующую, ее брата или сестру и отца. Под влиянием ревности девочка в своей фантазии делает объектом побоев ненавистного соперника за любовь родителя, при этом пол сиблинга не имеет значения. Фантазия не является ни мазохистской, поскольку бьют другого ребенка, ни садистской, так как актором является отец, а не фантазирующая. Фантазм, разворачивающийся в плане любви и ненависти, служит обретению отцовского признания, в то время как маленький другой его лишается. «Ненависть субъекта нацелена на само его [сиблинга] бытие, <...> на требование любви. Нанесенный субъекту, на которого обращена ненависть, так называемый нарциссический ущерб носит здесь тотальный характер». Признание Другим достигается уничтожением соперника.
Лакан акцентирует внимание на том, что побои носят символический статус: именно упразднение субъективности другого, уничижение «его существования в качестве носителя желания» доставляет фантазирующей удовольствие, а не порка и телесное страдание как таковые: «Реальной, физической целостности субъекта порка не затрагивает. Эротизации подвергается лишь ее символический характер как таковой».
читать далее →
← к началу текста
Отец здесь выступает в качестве того, кто выбивает другого с позиции фаллоса, производит «символический акт», наносит черту на субъекта, символом которой выступает прут или розга, то есть означающее. В связи с этим Лакан делает акцент не столько на отце реальности, сколько на Имени Отца, функция которого и состоит в произведении метафоры материнского желания: некто любимый матерью этой любви лишается. Такое появление отца в истории субъекта связывает его роль с функцией исключения из символического порядка, или, напротив, включения в него. Поскольку «в символическом плане субъект упраздняется, обращается в полное ничтожество, которое в качестве субъекта никто не собирается принимать в расчет, ребенок обращается к так называемому «мазохистскому» фантазму побоев, который и представляет собой в такой ситуации успешное решение проблемы на этом уровне».
Лакан рассматривает этот такт как связанный с вмешательством функции отца. В другом месте Фрейд приводит тезис о том, что первая фантазия у девочки сопряжена с ее отдалением от матери. Когда девочка обнаруживает, что у нее нет пениса, она винит в этом мать и делает вывод о том, что последняя обделила ее, поскольку любит ее меньше других детей. С момента этого открытия у девочки «возникает ревность к другому ребенку, которого якобы больше любит мать, из-за чего появляется мотивировка к ослаблению привязанности к матери. <...> этот предпочитаемый матерью ребенок становится первым объектом фантазии об избиении». Так отдаление от матери у девочки обязано двум моментам: столкновению с воображаемой кастрацией и ответной фантазией о побоях другого, более любимого ребенка. Отсюда выводится бессознательный тезис, детерминированный завистью к пенису: меня не любят, так как я кастрирована, – и ответная фантазия-расправа: тот, кого любят, подвергается наказанию. Тем не менее, поскольку, как отмечает это сам Фрейд, пол наказываемого не имеет значения, а, согласно Лакану, до Эдипа еще далеко, то нам следовало бы рассматривать этот такт в контексте не Penisneid, а борьбы за место материнского фаллоса и отдаления от материнского Другого под действием отцовской функции.
читать далее →
Отец здесь выступает в качестве того, кто выбивает другого с позиции фаллоса, производит «символический акт», наносит черту на субъекта, символом которой выступает прут или розга, то есть означающее. В связи с этим Лакан делает акцент не столько на отце реальности, сколько на Имени Отца, функция которого и состоит в произведении метафоры материнского желания: некто любимый матерью этой любви лишается. Такое появление отца в истории субъекта связывает его роль с функцией исключения из символического порядка, или, напротив, включения в него. Поскольку «в символическом плане субъект упраздняется, обращается в полное ничтожество, которое в качестве субъекта никто не собирается принимать в расчет, ребенок обращается к так называемому «мазохистскому» фантазму побоев, который и представляет собой в такой ситуации успешное решение проблемы на этом уровне».
Лакан рассматривает этот такт как связанный с вмешательством функции отца. В другом месте Фрейд приводит тезис о том, что первая фантазия у девочки сопряжена с ее отдалением от матери. Когда девочка обнаруживает, что у нее нет пениса, она винит в этом мать и делает вывод о том, что последняя обделила ее, поскольку любит ее меньше других детей. С момента этого открытия у девочки «возникает ревность к другому ребенку, которого якобы больше любит мать, из-за чего появляется мотивировка к ослаблению привязанности к матери. <...> этот предпочитаемый матерью ребенок становится первым объектом фантазии об избиении». Так отдаление от матери у девочки обязано двум моментам: столкновению с воображаемой кастрацией и ответной фантазией о побоях другого, более любимого ребенка. Отсюда выводится бессознательный тезис, детерминированный завистью к пенису: меня не любят, так как я кастрирована, – и ответная фантазия-расправа: тот, кого любят, подвергается наказанию. Тем не менее, поскольку, как отмечает это сам Фрейд, пол наказываемого не имеет значения, а, согласно Лакану, до Эдипа еще далеко, то нам следовало бы рассматривать этот такт в контексте не Penisneid, а борьбы за место материнского фаллоса и отдаления от материнского Другого под действием отцовской функции.
читать далее →
← к началу текста
«Мой отец меня бьет»
Эта фаза принадлежит символическому уровню и строится на диспозиции субъект-объект. Бессознательную сцену держит инструмент, фаллос. Субъект преобразуется в субъекта вины.
Переход на второй такт связан с обнаружением субъектом того, что суть его бытия состоит в возможности аннуляции: «Прикосновение к этому возможному уничтожению и открывает перед ним измерение, в котором он сохраняется как субъект воления, как существо, способное пожелать». Это откровение преобразует нарциссическую позицию ребенка, открывая ему диалектику отношений с Другим, попирающим его инфантильное всемогущество и навязывающим ему закон языка. Субъективность обретается через исчезновение под означающим и связывается с бессознательным (фундаментальным) чувством вины.
Логически этот фантазм принадлежит эдиповой фазе и свидетельствует об актуализациижелания девочки быть объектом любви отца. Инцестуозное стремление вызывает у нее чувство вины, которое запускает вытеснение – поэтому фантазия никогда не вспоминается. На месте вытесненного под действием регрессии восстанавливается предыдущий такт, но теперь объектом становится сама девочка. Ее генитальное отношение к отцу регрессируетк анальной фазе и заменяется онанизмом, в котором смешиваются сознание вины и эротика. Девочке одновременно удается как искупить свою вину, сделав себя объектом побоев, так и в скрытом виде получить любовь, которая путем обращения в противоположность становится агрессивностью.
читать далее →
«Мой отец меня бьет»
Эта фаза принадлежит символическому уровню и строится на диспозиции субъект-объект. Бессознательную сцену держит инструмент, фаллос. Субъект преобразуется в субъекта вины.
Переход на второй такт связан с обнаружением субъектом того, что суть его бытия состоит в возможности аннуляции: «Прикосновение к этому возможному уничтожению и открывает перед ним измерение, в котором он сохраняется как субъект воления, как существо, способное пожелать». Это откровение преобразует нарциссическую позицию ребенка, открывая ему диалектику отношений с Другим, попирающим его инфантильное всемогущество и навязывающим ему закон языка. Субъективность обретается через исчезновение под означающим и связывается с бессознательным (фундаментальным) чувством вины.
Логически этот фантазм принадлежит эдиповой фазе и свидетельствует об актуализациижелания девочки быть объектом любви отца. Инцестуозное стремление вызывает у нее чувство вины, которое запускает вытеснение – поэтому фантазия никогда не вспоминается. На месте вытесненного под действием регрессии восстанавливается предыдущий такт, но теперь объектом становится сама девочка. Ее генитальное отношение к отцу регрессируетк анальной фазе и заменяется онанизмом, в котором смешиваются сознание вины и эротика. Девочке одновременно удается как искупить свою вину, сделав себя объектом побоев, так и в скрытом виде получить любовь, которая путем обращения в противоположность становится агрессивностью.
читать далее →
← к началу текста
Эта мазохистская фантазия «знаменует отношения субъекта с Другим, в любви которого он нуждается», то есть является фундаментальным, бессознательным фантазмом, имеющим перверсивные черты. Сообщение «ты существуешь, и больше того, тебя любят» субъекта не достигает, поэтому единственное, что от него [сообщения] остается, это означающее,хлыст, «становясь в конечном итоге стержнем и чуть ли не моделью всех отношений между желанием и Другим».
Этот фантазм свойственен всем субъектам, поскольку демонстрирует вхождение в закон, но у некоторых может становиться фундаментальным в смысле сингулярной позиции по отношению к Другому, а в перверсии – не вытесненной моделью связи с Другим. Если невротик находит точку субъективного баланса в своем бессознательном фантазме ($◊a), то перверт, будучи объектом Другого (a◊$), постоянно нуждается в реконструкции реальной сцены, где его субъективность могла бы быть уничтожена.
«Некто бьет детей, мальчиков. Я просто смотрю»
Этот такт является следствием вытеснения инцестуозного желания.
Последняя фантазия по форме является садисткой, но удовлетворение от нее носит мазохистский характер: путем замены фантазирующая становится неопределенным количеством мальчиков. Мальчики возникают вследствие вытеснения инцестуозного притязания на любовь отца: девочка отказывается от женской роли и хочет быть мальчиком. В результате последнего преобразования фантазии девочка отказывается от любовной жизни, несмотря на то что она заменяет себя мальчиком, она не становится по-мужски активной, ее активность проявляется в качестве наблюдения за сценой избиения – она не является ни избиваемой (пассивной), ни избивающей (активной), а лишь наблюдающей (экстимной).
Этот такт Лакан называет «голой схемой»: в нем не различим ни актор, ни объект. Наделенное властью лицо бьет неких детей – такая модель становится «тем привилегированным образом, на основе которого то генитальное удовлетворение, которое этому субъекту станет доступно, в дальнейшем и будет строиться».
читать далее →
Эта мазохистская фантазия «знаменует отношения субъекта с Другим, в любви которого он нуждается», то есть является фундаментальным, бессознательным фантазмом, имеющим перверсивные черты. Сообщение «ты существуешь, и больше того, тебя любят» субъекта не достигает, поэтому единственное, что от него [сообщения] остается, это означающее,хлыст, «становясь в конечном итоге стержнем и чуть ли не моделью всех отношений между желанием и Другим».
Этот фантазм свойственен всем субъектам, поскольку демонстрирует вхождение в закон, но у некоторых может становиться фундаментальным в смысле сингулярной позиции по отношению к Другому, а в перверсии – не вытесненной моделью связи с Другим. Если невротик находит точку субъективного баланса в своем бессознательном фантазме ($◊a), то перверт, будучи объектом Другого (a◊$), постоянно нуждается в реконструкции реальной сцены, где его субъективность могла бы быть уничтожена.
«Некто бьет детей, мальчиков. Я просто смотрю»
Этот такт является следствием вытеснения инцестуозного желания.
Последняя фантазия по форме является садисткой, но удовлетворение от нее носит мазохистский характер: путем замены фантазирующая становится неопределенным количеством мальчиков. Мальчики возникают вследствие вытеснения инцестуозного притязания на любовь отца: девочка отказывается от женской роли и хочет быть мальчиком. В результате последнего преобразования фантазии девочка отказывается от любовной жизни, несмотря на то что она заменяет себя мальчиком, она не становится по-мужски активной, ее активность проявляется в качестве наблюдения за сценой избиения – она не является ни избиваемой (пассивной), ни избивающей (активной), а лишь наблюдающей (экстимной).
Этот такт Лакан называет «голой схемой»: в нем не различим ни актор, ни объект. Наделенное властью лицо бьет неких детей – такая модель становится «тем привилегированным образом, на основе которого то генитальное удовлетворение, которое этому субъекту станет доступно, в дальнейшем и будет строиться».
читать далее →
← к началу текста
В то же время, отмечая символический статус фантазма «Ребенка бьют», Лакан связывает его с усвоением закона: безличность третьего такта дает понять, «что человеческие существа, все, как таковые, являются подневольными. Войти в мир желания означает для человеческого существа в первую очередь встать под ярмо закона, навязываемого чем-то таким, что находится по ту его сторону (назовем мы его отцом или нет, здесь уже не имеет значения) – закона палки». «Функция окончательного фантазма состоит в том, чтобы явить принципиально важную связь между субъектом и означающим», между желанием и законом: «желаем мы по заповеди, по команде». Упраздняя себя в облике означающего, субъект достигает равновесия в позиции баррированного, то есть желающего.
Заключение
С точки зрения Лакана, данную фантазию, а именно ее промежуточный такт, следует рассматривать как фундаментальный фантазм, то есть определяющий положение субъекта по отношению к Другому. Структура второй фазы фантазии предполагает положение субъекта в качестве объекта, что соответствует введенной Лаканом формуле перверсивного фантазма – тем не менее мы не можем причислить этот фантазм к перверсивным, поскольку он не вспоминается субъектами и не требует разыгрывания в реальности. Учитывая контекст эдиповой сцены, которой принадлежит вторая фаза фантазии, обретение себя в качестве любимой отцом осуществляется на уровне унижения субъективности: «признание себя в качестве объекта желания <> всегда является мазохистской чертой». Унижение как условие бытия любимой часто обнаруживается в клинике истерии.
Связь эротики с болью и бессознательный характер промежуточной фазы фантазии свидетельствуют о невротическом механизме ресексуализации морали и оживлении эдипового желания быть любимой отцом, при условии регрессивного пути удовлетворения через онанизм.
читать далее →
В то же время, отмечая символический статус фантазма «Ребенка бьют», Лакан связывает его с усвоением закона: безличность третьего такта дает понять, «что человеческие существа, все, как таковые, являются подневольными. Войти в мир желания означает для человеческого существа в первую очередь встать под ярмо закона, навязываемого чем-то таким, что находится по ту его сторону (назовем мы его отцом или нет, здесь уже не имеет значения) – закона палки». «Функция окончательного фантазма состоит в том, чтобы явить принципиально важную связь между субъектом и означающим», между желанием и законом: «желаем мы по заповеди, по команде». Упраздняя себя в облике означающего, субъект достигает равновесия в позиции баррированного, то есть желающего.
Заключение
С точки зрения Лакана, данную фантазию, а именно ее промежуточный такт, следует рассматривать как фундаментальный фантазм, то есть определяющий положение субъекта по отношению к Другому. Структура второй фазы фантазии предполагает положение субъекта в качестве объекта, что соответствует введенной Лаканом формуле перверсивного фантазма – тем не менее мы не можем причислить этот фантазм к перверсивным, поскольку он не вспоминается субъектами и не требует разыгрывания в реальности. Учитывая контекст эдиповой сцены, которой принадлежит вторая фаза фантазии, обретение себя в качестве любимой отцом осуществляется на уровне унижения субъективности: «признание себя в качестве объекта желания <> всегда является мазохистской чертой». Унижение как условие бытия любимой часто обнаруживается в клинике истерии.
Связь эротики с болью и бессознательный характер промежуточной фазы фантазии свидетельствуют о невротическом механизме ресексуализации морали и оживлении эдипового желания быть любимой отцом, при условии регрессивного пути удовлетворения через онанизм.
читать далее →
Три такта Эдипа
Эдипальная фаза является решающей для психического становления субъекта. В этом узловом пункте сплетаются две ведущие линии, представленные материнской и отцовской функциями, и линия ребенка, путь пролегания которой в отношении к ним определит его структуру, психическое место и сексуацию. Жак Лакан описывает Эдип через схему R, которая строится на четырех вершинах: E (ребенок)/I (Идеал Я), ф (фаллос), M (материнский Другой), P (отцовский Другой) – и точках i (идеальный образ) и m (собственное Я), расположенных на разных осях. Схема задает координаты, в которых ребенку предстоит сориентироваться, дабы обрести собственное место, и отражает «связь между направленностью субъекта, целенаправленностью его движения, характером случайностей, его на пути поджидающих, с одной стороны, и наращиванием присутствия отца в диалектике отношений ребенка с матерью, с другой»[1]. Нормальное прохождение фазы можно описать через схему как движение от материнской функции к отцовской, иными словами, следование от виртуальной идентификации с фаллосом к обретению места в символическом поле посредством образования Идеала Я. Этот путь разделен на три логических такта: фрустрация, лишение, кастрация.
читать далее →
← к началу текста
Такт I: «Я то, чего желает Другой. Другой ничем не ограничен»
К первому рубежу, пройдя стадию зеркала, ребенок подходит с идеальным представлением о себе как о том, чего хочет его мать. Он «отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания матери»[2], то есть выступает для нее в качестве воображаемого фаллоса. Это положение может быть поколеблено фрустрацией, которая связана не столько с тем, что мать удовлетворяет или не удовлетворяет биологические потребности ребенка – иначе нам пришлось бы говорить о диаде – а с самим фактом того, что мать хочет чего-то еще, помимо него: «он занимает место в треугольнике, задаваемом не только отношениями его с тем, что приносит удовлетворение его потребности, но и отношениями его с желанием материнского субъекта»[3], «отношения субъекта с матерью одними удовлетворениями и фрустрациями не исчерпываются, решающая роль принадлежит в них открытию того, что является объектом ее, матери, желания»[4]. Желание, обнаруживаемое в матери, не немо, оно связано с означающим, то есть является третьим элементом, что уже внутри формальной диады действует как опосредующий элемент.
Желая желания матери, ребенок может удовлетворить его, заняв место объекта ее желания. Лакан говорит о том, что вмешательство Имени Отца является решающим – если такового не происходит, то это приводит ребенка к «замыканию его отношений на мать и только на мать»[5]. В случае, когда мать не принимает бытие ребенка ее фаллосом – а это есть продвижение ко второму такту – его позиция в качестве единственно желаемого подрывается, и он отвлекается от устремлений к идеальному месту ф в пользу движения по линии означающих идентификаций. То, что место желания матери занято, ставит ребенка перед необходимостью искать собственное место. Обнаружение нехватки в ней дает возможность ребенку из-под тотального материнского наслаждения выйти, хоть и оставшись в пределах поиска того, чего материнский Другой хочет. Поиск ответа на вопрос «Che vuoi?» вводит ребенка в измерение желания, привносимого со стороны неполного материнского Другого, и указывает на его [ребенка] собственную нехватку, открывая ему путь к поиску замещающих объектов и идентификаций. Однако для образования черты в Другом одного лишь потустороннего объекта желания недостаточно – на этом такте ничто пока не останавливает мать от того, чтобы к ребенку вновь вернуться и обойтись с ним по-своему, согласно ее закону-капризу, ничто пока окончательно не смещает его с позиции объекта ее желания, а лишь только колеблет ее.
читать далее →
← к началу текста
Такт II: «Я не все то, чего желает Другой. Другой ограничен»
Второй такт связан с лишением, которое, в первую очередь, затрагивает саму мать: «кастрация, которая здесь совершается, лишает фаллоса не ребенка, а мать»[6]. Однако лишение касается мать не буквально и не впервые: исход этого такта зависит от того, как мать разрешила собственный Эдип и как функционирует в ней Закон, как ее дискурс опосредован дискурсом Другого. Здесь отец может по-прежнему оставаться за кадром, его непосредственное, реальное участие не столь важно, поскольку настояние «Не усваивай себе вновь то, что ты произвела на свет!»[7] должно найти отклик в материнском Другом не посредством принуждения извне, вмешательства отца реальности, а в связи с имплицитным действием его Имени в ней. Мать, таким образом, служит проводником отцовской функции, которая выступает как Другой в Другом. При благоприятном исходе, поскольку материнский каприз терпит ограничения в связи с тем Законом, которому она [мать] следует, ребенок выходит из позиции подданного, «что сообщает ему потенциальность и виртуальность, в конечном итоге для него спасительную. <...> круг вокруг ребенка полностью не замыкается, и он не становится объектом желания матери в чистом виде»[8].
Лакан говорит о том, что второй такт является «узловым»: то, как ребенок обходится с лишением в материнском Другом – принимая его или отвергая, символизируя его или нет – является решающим. Поломки третьего такта как правило затрагивают большинство субъектов и определяют их позиции в области невроза. На первых двух тактах все разворачивается в рамках материнского Другого и зависит от того, насколько сама она может сослаться на Отца и опосредовать его Именем собственные отношения с ребёнком. Если этого не происходит, то область становления субъекта очерчена материнским, то есть не оставляющим права на сепарацию и структурирующим ребенка в психотическом или перверсивном ключе. Тем не менее, стоит учитывать, что Лакан говорит о логическом движении ребенка по пути субъективного становления, а не о хронологическом, поэтому пристежки структур к тактам являются условными, как и сами границы эдипализации.
читать далее →
← к началу текста
Такт III: «Я есть тот, кто ограничен и желает, и чье право на обладание фаллосом подтверждено, но отсрочено»
Последняя веха Эдипа – кастрация, затрагивающая ребенка напрямую в форме обращенного к нему и обоснованного запрета. Именно здесь отец должен предстать в своем реальном воплощении, чтобы обосновать введение всех предшествующих нехваток, удостоверить ребенка в том, что он действует по праву и способен дать матери то, чего она желает, поскольку сам фаллосом обладает. Не будь запрет обоснован и представлен как приложимый к общечеловеческому порядку, он ничем бы не отличался от персонифицированного материнского закона-каприза. «Нельзя», которое усваивает ребенок в качестве черты, двулико. С одной стороны, оно связано с универсальным планом субъекта культуры, которому запрещено все то, что запрещено другим говорящим существам: таков закон. С другой стороны, запрет связан с индивидуальным планом субъекта желания – ребенку, терпящему кастрацию, отец дает обещание на будущее, право обладания фаллосом у него в кармане, но отсрочено во времени: «Сейчас тебе нельзя, но, когда ты вырастешь, тебе будет можно».
Если на первых двух тактах задействовано материнское желание, то в третьем – желание отца, направленное на мать. Последнее прибавляет к обещанному то, что мать навсегда остается тем запретным объектом, доступ к которому открыт только отцу реальности, поэтому «можно» произносится с оговоркой «не все». В то же время, в отличие от Отца второго такта, наносящего «нет», Отец третьего такта, кастрируя, говорит «да» возможным отклонениям от строгого порядка: есть зона невозможного, но то, что не дозволено здесь, возместимо в другом месте. Ограничение, налагаемое Отцом, с одной стороны, предупреждает нарушение Закона, с другой стороны, побуждает ребенка к творчеству и легитимизирует его право на производство новых значений.
читать далее →
← к началу текста
Исход Эдипа связан с образованием Идеала Я – той инстанции, которая возникает, когда «отец заступает место матери в качестве означающего»[9], перекрывая первичный объект. Приобретаемая ребенком символическая идентификация с отцом становится для него «чем-то вроде той родины, что уносит изгнанник на подошвах своих башмаков»[10], тем, что упрочивает субъекта в символическом измерении, системе именований и становится необходимой подпоркой ранее присвоенного им образа, обогащая его совокупностью значений. Лакан говорит о том, что Идеал Я «выполняет в желании субъекта функцию <...> типологизирующую»[11], то есть задает некую систему координат, ориентирует его по отношению к полу, определяет тип отношений с объектом и с собственным Я.
Три такта эдипализации, выводимые Лаканом, описывают определенную логику субъективации, те решающие ходы в Эдипальной партии, которая в то же время в истории каждого субъекта разыгрывается по-своему. Уникальное переплетение изначальных вводных, заданных историей людей, принимающих участие в становлении ребенка, и ряда случайностей образует Эдипальную сцену, в которой ребенок, тем не менее, не является заложником ситуации – он способен на изобретение. Например, в случае маленького Ганса, таковым оказалась фобия. Страх, вызванный угрозой кастрации со стороны матери и слабостью отцовского слова перед ней [матерью], нашел свое пристанище в буквальном прочерчивании пределов – на местности и в отношении к пугающим объектам. То, что не привходило со стороны отца в качестве закона, было возмещено Гансом в фобических запретах.
Каждый субъект проходит Эдип по-своему, а о его завершении говорить не приходится, разве что о его разрешении – о той форме субъективации, которую избирает для себя ребенок и которая будет заявлять о себе в дальнейшем, например, в любовных отношениях, в обращении с Законом. Ответы на поставленные перед ребенком вопросы в связи с желанием Другого, признанием с его стороны, собственными местом, полом и отношением к Закону не перестанут перезаписываться на протяжении всей его жизни.
читать далее →
← к началу текста
В публикации использован кадр из фильма «Красный шар», реж. Альбера Ламориса (1956).
[1] Лакан, Ж. Образования бессознательного (Семинары: Книга V (1957/1958)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2002. – С. 264.
[2] Там же, 221.
[3] Там же, С. 259.
[4] Там же, С. 277.
[5] Там же, С. 263.
[6] Там же, С. 223.
[7] Там же, С. 233.
[8] Там же, С. 233.
[9] Там же, 201.
[10] Там же, 338.
[11] Там же, 338.
Перенос в психоанализе
Восьмой год семинарских занятий Лакан посвящает самому темному из психоаналитических терминов, самой сердцевине психоаналитического опыта: понятию переноса. С первых минут ведения речи Лакан акцентирует внимание на непрозрачности предмета семинара, и в этом он продолжает мысль Фрейда, отметившего в «Заметках о любви-переносе» (1915), что в практике основное затруднение вызывают вовсе не толкование и восстановление вытесненного, а обращение с переносом. Так еще на заре психоанализа в 1882 году коллега Фрейда Йозеф Брейер столкнулся с влюбленностью и ложной беременностью своей пациентки Анны О. Отношения с истерической больной спровоцировали ревность жены врача, и сам он в необъяснимо затруднительной ситуации прервал лечение и уехал в Венецию: «нет сомнения, что любовная история эта не является историей только лишь пациентки». Вследствие собственного переноса и отсутствия навыков обращения с переносом пациентов Брейер бежал.
И аналитик, и анализант подвержены переносу, действие которого способно поставить под угрозу продолжение анализа. Вместе с тем перенос является ключевым аналитическим инструментом, а без наделения аналитика предположительным знанием анализ невозможен. Двоякую природу переноса мы можем проиллюстрировать схемой L Лакана, построенной на пересечении двух векторов: воображаемого и символического. Устройство схемы указывает на то, что анализ не обходится без вовлечения в череду зеркальных преломлений в маленьком другом, в борьбу-единение двух Я. Воображаемые отношения характеризуются влюбленностью, ненавистью, соперничеством, воображаемыми идентификациями и другими эффектами двойничества. На этом уровне оба участника аналитической сцены взаимно проецируют друг на друга продукты собственных фантазий, придерживаются контуров инстанции Я, оказываются захваченными аффектами, анализант испытывает ограничения в ведении полной речи, а аналитик обнаруживает препятствия в слушании и окрашивает аналитические интервенции собственной субъективностью. Собственно, здесь и оседает практика, всецело полагающаяся на отражение чувств, озвучивание контрпереносных реакций на речь и поведение пациента.
читать далее →
И аналитик, и анализант подвержены переносу, действие которого способно поставить под угрозу продолжение анализа. Вместе с тем перенос является ключевым аналитическим инструментом, а без наделения аналитика предположительным знанием анализ невозможен. Двоякую природу переноса мы можем проиллюстрировать схемой L Лакана, построенной на пересечении двух векторов: воображаемого и символического. Устройство схемы указывает на то, что анализ не обходится без вовлечения в череду зеркальных преломлений в маленьком другом, в борьбу-единение двух Я. Воображаемые отношения характеризуются влюбленностью, ненавистью, соперничеством, воображаемыми идентификациями и другими эффектами двойничества. На этом уровне оба участника аналитической сцены взаимно проецируют друг на друга продукты собственных фантазий, придерживаются контуров инстанции Я, оказываются захваченными аффектами, анализант испытывает ограничения в ведении полной речи, а аналитик обнаруживает препятствия в слушании и окрашивает аналитические интервенции собственной субъективностью. Собственно, здесь и оседает практика, всецело полагающаяся на отражение чувств, озвучивание контрпереносных реакций на речь и поведение пациента.
читать далее →
← к началу текста
В условиях работы на символической оси воображаемый накал стихает, аналитик, представляя собой пустое место, открывается переносу анализанта и получает доступ к его бессознательному. В поле символического образ аналитика затухает, он берет себе в партнеры Другого, а его i(a) (без)действует как мертвец. Речь анализанта становится полной и направленной на прояснение собственного желания, причины, по которой он приходит в кабинет раз за разом, оставляя за его пределами химеры воображаемого. В то же время мы не можем говорить о полном упразднении вектора а-а’: схема L показывает, что бессознательный вектор опосредован воображаемым.
Лакан открывает VIII семинар обширным комментарием к «Пиру» Платона. В этом диалоге Лакана интересуют фигура Сократа и его протоаналитическая позиция. Напомню, что текст строится на последовательных речах в честь Эрота. Место речи Сократа расположено между речами Агафона и Алкивиада – Лакан неоднократно обращает внимание на композицию диалога. В завершении пира Алкивиад воздает хвалу Сократу, в которой проступает идея агалмы – ценного объекта, скрываемого за силеноподобной оболочкой Сократа. Сократ разоблачает Алкивиада, говоря, что его речь в действительности обращена к Агафону, а сам он пуст и является лишь вместилищем любимого объекта. Сократ, будучи фигурой переноса, не препятствует признанию Алкивиада, но указывает на его истинное желание – в этом он действует как аналитик. Фрейд говорил о любви-переносе как о механизме излечения, о необходимости установления переноса, прежде чем будет произведено аналитическое вмешательство: «Сократ, как и Фрейд, предпочитает служить Эроту, чтобы пользоваться его услугами».
читать далее →
В условиях работы на символической оси воображаемый накал стихает, аналитик, представляя собой пустое место, открывается переносу анализанта и получает доступ к его бессознательному. В поле символического образ аналитика затухает, он берет себе в партнеры Другого, а его i(a) (без)действует как мертвец. Речь анализанта становится полной и направленной на прояснение собственного желания, причины, по которой он приходит в кабинет раз за разом, оставляя за его пределами химеры воображаемого. В то же время мы не можем говорить о полном упразднении вектора а-а’: схема L показывает, что бессознательный вектор опосредован воображаемым.
Лакан открывает VIII семинар обширным комментарием к «Пиру» Платона. В этом диалоге Лакана интересуют фигура Сократа и его протоаналитическая позиция. Напомню, что текст строится на последовательных речах в честь Эрота. Место речи Сократа расположено между речами Агафона и Алкивиада – Лакан неоднократно обращает внимание на композицию диалога. В завершении пира Алкивиад воздает хвалу Сократу, в которой проступает идея агалмы – ценного объекта, скрываемого за силеноподобной оболочкой Сократа. Сократ разоблачает Алкивиада, говоря, что его речь в действительности обращена к Агафону, а сам он пуст и является лишь вместилищем любимого объекта. Сократ, будучи фигурой переноса, не препятствует признанию Алкивиада, но указывает на его истинное желание – в этом он действует как аналитик. Фрейд говорил о любви-переносе как о механизме излечения, о необходимости установления переноса, прежде чем будет произведено аналитическое вмешательство: «Сократ, как и Фрейд, предпочитает служить Эроту, чтобы пользоваться его услугами».
читать далее →
← к началу текста
Концепция агалмы, помещаемой в любимого любящим, рассматривается Лаканом в контексте переноса на аналитика. Анализант помещает свой драгоценный объект а в аналитика: «факт наличия переноса ставит нас в положение того, кто хранит внутри себя агалму, главный предмет, вокруг которого анализ субъекта строится – предмет, соотнесенный, связанный, с тем мерцанием субъекта, которое и формирует <...> фундаментальный фантазм, задавая то место, где субъект может зафиксировать себя в качестве желания». Аналитик не обращается с любовным – как и любым иным – признанием анализанта из места маленького другого, а обходным путем указывает на его бессознательное желание, тем самым покидая воображаемую ось отношений.
При этом Лакан предостерегает от понимания сути переноса и его раскрытия анализанту: «Лишь зная, разумеется, что такое желание, но не зная, чего именно субъект, с которым он пустился в аналитическую авантюру, желает, оказывается он [аналитик] в положении человека, заключающего в себе его, этого желания, предмет». Кроме того, «понимание <...> можно определить <...> как способность ответить на то, чего другой требует. И по мере того, как мы считаем себя способными ответить на его требование и появляется у нас ощущение, что мы его понимаем». Поэтому условия переноса, в котором проступает желание, по Лакану исключают ответ на требование анализанта. Ответить на требование означает закрыть субъекту возможность полагаться на собственное желание в анализе. Исходящее от него оральное требование накормить, если оно удовлетворяется, оборачивается для него ответным требованием проглотить, насытиться, заткнуть дыру и прервать желание. Анальное требование принять дар – ответным требованием его отдать. Требование лишь дает основание для прояснения желания, с которым оно связано.
читать далее →
Концепция агалмы, помещаемой в любимого любящим, рассматривается Лаканом в контексте переноса на аналитика. Анализант помещает свой драгоценный объект а в аналитика: «факт наличия переноса ставит нас в положение того, кто хранит внутри себя агалму, главный предмет, вокруг которого анализ субъекта строится – предмет, соотнесенный, связанный, с тем мерцанием субъекта, которое и формирует <...> фундаментальный фантазм, задавая то место, где субъект может зафиксировать себя в качестве желания». Аналитик не обращается с любовным – как и любым иным – признанием анализанта из места маленького другого, а обходным путем указывает на его бессознательное желание, тем самым покидая воображаемую ось отношений.
При этом Лакан предостерегает от понимания сути переноса и его раскрытия анализанту: «Лишь зная, разумеется, что такое желание, но не зная, чего именно субъект, с которым он пустился в аналитическую авантюру, желает, оказывается он [аналитик] в положении человека, заключающего в себе его, этого желания, предмет». Кроме того, «понимание <...> можно определить <...> как способность ответить на то, чего другой требует. И по мере того, как мы считаем себя способными ответить на его требование и появляется у нас ощущение, что мы его понимаем». Поэтому условия переноса, в котором проступает желание, по Лакану исключают ответ на требование анализанта. Ответить на требование означает закрыть субъекту возможность полагаться на собственное желание в анализе. Исходящее от него оральное требование накормить, если оно удовлетворяется, оборачивается для него ответным требованием проглотить, насытиться, заткнуть дыру и прервать желание. Анальное требование принять дар – ответным требованием его отдать. Требование лишь дает основание для прояснения желания, с которым оно связано.
читать далее →
← к началу текста
Поскольку в сердцевине аналитической практики находится понятие переноса, то через него мы могли бы задаться вопросом о самой сути психоаналитической ситуации. Беря за основу миф об Эроте, изложенный Сократу Диотимой, Лакан выводит формулу любви: любить значит давать то, чего не имеешь, тому, кому это не нужно. Эрот, ребенок Пении (Нищеты) и Пороса (Богатства), воплощает собой нехватку. Как сильный не вожделеет быть сильным, так и Эрот и всякий любящий любят то, чего им не хватает. Лакан говорит о природе любви следующим образом: «в сердцевине проблемы любви лежит нехватка. Только вокруг этой нехватки и может любовь быть артикулирована, поскольку то, что желанно ей, дано ей лишь как нехватка». Любящему дано отсутствие, поэтому любовь располагается в области символического, где нехватка, минус могут быть представлены – в отличие от воображаемого плана, в котором влюбленность характеризуется нарциссическим взаимовосполнением. Отказывая в удовлетворении требования, давая ничто в ответ на признание анализанта в любви, аналитик призывает его к обращению с нехваткой, прояснению своего желания. Не отвечая на требование, которое всегда в своем пределе оказывается требованием любви, аналитик позволяет анализанту полагаться на перенос, любить, чтобы продолжать говорить.
читать далее →
Поскольку в сердцевине аналитической практики находится понятие переноса, то через него мы могли бы задаться вопросом о самой сути психоаналитической ситуации. Беря за основу миф об Эроте, изложенный Сократу Диотимой, Лакан выводит формулу любви: любить значит давать то, чего не имеешь, тому, кому это не нужно. Эрот, ребенок Пении (Нищеты) и Пороса (Богатства), воплощает собой нехватку. Как сильный не вожделеет быть сильным, так и Эрот и всякий любящий любят то, чего им не хватает. Лакан говорит о природе любви следующим образом: «в сердцевине проблемы любви лежит нехватка. Только вокруг этой нехватки и может любовь быть артикулирована, поскольку то, что желанно ей, дано ей лишь как нехватка». Любящему дано отсутствие, поэтому любовь располагается в области символического, где нехватка, минус могут быть представлены – в отличие от воображаемого плана, в котором влюбленность характеризуется нарциссическим взаимовосполнением. Отказывая в удовлетворении требования, давая ничто в ответ на признание анализанта в любви, аналитик призывает его к обращению с нехваткой, прояснению своего желания. Не отвечая на требование, которое всегда в своем пределе оказывается требованием любви, аналитик позволяет анализанту полагаться на перенос, любить, чтобы продолжать говорить.
читать далее →
← к началу текста
Лакан описывает психоаналитическую ситуацию как ту, в которой анализант закрывается с аналитиком в комнате, чтобы в качестве любящего понять, чего ему не хватает, в то время как аналитик позволяет анализанту любить, не стремясь причинить ему благо. Высказанная Лаканом идея о том, что сопротивление – это всегда сопротивление аналитика, разрешает «проблему» переноса. Любовь анализанта не становится препятствием для анализа, если аналитик не сопротивляется тому, чтобы в него был помещен объект-причина-желания любящего, и не отвечает взаимностью, тем самым давая право другому излечиваться любя.
Важно отметить и то, что психоанализ случается благодаря выбору обоих участников – этот процесс не обоюден лишь в той мере, в которой аналитик, пройдя свой анализ, со своим желанием знаком и в которой в «экономике его желания произошла мутация», его о-без-образившая. Поскольку психоанализ не является ни разновидностью социальной услуги, ни передачей знания от учителя к ученику, а характеризуется длительностью отношений, отличающихся от любви в обыденной жизни, и предполагает, что аналитическая сцена выстраивается по лекалам бессознательного анализанта и наполняется речью последнего, это заставляет нас в каждом отдельном случае задаваться вопросом о том, на каком основании два конкретных человека, два бессознательных, все же соглашаются на столь необычный, нерыночный, нечеловеческий союз.
Лакан описывает психоаналитическую ситуацию как ту, в которой анализант закрывается с аналитиком в комнате, чтобы в качестве любящего понять, чего ему не хватает, в то время как аналитик позволяет анализанту любить, не стремясь причинить ему благо. Высказанная Лаканом идея о том, что сопротивление – это всегда сопротивление аналитика, разрешает «проблему» переноса. Любовь анализанта не становится препятствием для анализа, если аналитик не сопротивляется тому, чтобы в него был помещен объект-причина-желания любящего, и не отвечает взаимностью, тем самым давая право другому излечиваться любя.
Важно отметить и то, что психоанализ случается благодаря выбору обоих участников – этот процесс не обоюден лишь в той мере, в которой аналитик, пройдя свой анализ, со своим желанием знаком и в которой в «экономике его желания произошла мутация», его о-без-образившая. Поскольку психоанализ не является ни разновидностью социальной услуги, ни передачей знания от учителя к ученику, а характеризуется длительностью отношений, отличающихся от любви в обыденной жизни, и предполагает, что аналитическая сцена выстраивается по лекалам бессознательного анализанта и наполняется речью последнего, это заставляет нас в каждом отдельном случае задаваться вопросом о том, на каком основании два конкретных человека, два бессознательных, все же соглашаются на столь необычный, нерыночный, нечеловеческий союз.
Мазохистская логика субъективации в фантазии "Ребенка бьют"
В статье «Ребенка бьют (К вопросу о происхождении сексуальных перверсий)» 1919 года Фрейд описывает фантазию об избиении, преимущественно встречающуюся у женщин, нежели у мужчин. Дополнение к названию статьи указывает на то, что эта фантазия является опорой для образования перверсий, однако, учитывая тот факт, что клинической базой для описания фантазии Фрейду послужили невротические пациенты (истерия, невроз навязчивости), мы будем различать перверсивную по своему характеру фантазию и перверсию как структуру.
Согласно Фрейду фантазм у женщин разворачивается в три такта. Все они имеют общим то, что бьющим является отец или наделенное властью лицо из «отцовского ряда». Объектами побоев выступают последовательно: сиблинг, сама фантазирующая, мальчики. Различие между фазами состоит в том, что первая и последняя вспоминаются субъектом, тогда как промежуточная является бессознательной. Поэтому второй такт представляет собой аналитическую конструкцию. Говоря о фундаментальном фантазме, который априори является бессознательным, нам следует рассматривать таковым именно второй этап развития фантазии «Ребенка бьют».
Перверсивный характер фантазий о побоях обязан тому, что они сопровождаются онанизмом: сексуальное удовлетворение связывается с фантазированием о причинении боли другому. В том, что избиение принадлежит воображению, а не действию, намечается существенное различие между неврозом и перверсией, соответственно. Если в неврозе смешении вины и эротики возникает вследствие актуализации эдипова комплекса, то в перверсии отход от телесного переживания боли в область представленного не осуществляется, но сохраняется в виде «инфантильного физиологического механизма». Поскольку боль выступает в качестве предельного переживания, то предупреждение ее развития обеспечивается принципом удовольствия, ассоциированного с законом. В дальнейшем мы увидим, что в развитии фантазии «Ребенка бьют» инстанция закона является ключевой.
Проследим поэтапное развитие фантазии у женщин.
читать далее →
Согласно Фрейду фантазм у женщин разворачивается в три такта. Все они имеют общим то, что бьющим является отец или наделенное властью лицо из «отцовского ряда». Объектами побоев выступают последовательно: сиблинг, сама фантазирующая, мальчики. Различие между фазами состоит в том, что первая и последняя вспоминаются субъектом, тогда как промежуточная является бессознательной. Поэтому второй такт представляет собой аналитическую конструкцию. Говоря о фундаментальном фантазме, который априори является бессознательным, нам следует рассматривать таковым именно второй этап развития фантазии «Ребенка бьют».
Перверсивный характер фантазий о побоях обязан тому, что они сопровождаются онанизмом: сексуальное удовлетворение связывается с фантазированием о причинении боли другому. В том, что избиение принадлежит воображению, а не действию, намечается существенное различие между неврозом и перверсией, соответственно. Если в неврозе смешении вины и эротики возникает вследствие актуализации эдипова комплекса, то в перверсии отход от телесного переживания боли в область представленного не осуществляется, но сохраняется в виде «инфантильного физиологического механизма». Поскольку боль выступает в качестве предельного переживания, то предупреждение ее развития обеспечивается принципом удовольствия, ассоциированного с законом. В дальнейшем мы увидим, что в развитии фантазии «Ребенка бьют» инстанция закона является ключевой.
Проследим поэтапное развитие фантазии у женщин.
читать далее →
← к началу текста
«Отец бьет ребенка» (по Фрейду) – «Мой отец его не любит» (по 5 семинару), «Отец бьет ребенка, которого я ненавижу» (по 6 семинару).
Этот такт сопряжен с оппозицией любви и ненависти, разворачивается на воображаемом уровне оси а-а’ (moi-маленький другой).
Впервые фантазия оформляется в доэдиповом периоде: треугольник фантазма включает фантазирующую, ее брата или сестру и отца. Под влиянием ревности девочка в своей фантазии делает объектом побоев ненавистного соперника за любовь родителя, при этом пол сиблинга не имеет значения. Фантазия не является ни мазохистской, поскольку бьют другого ребенка, ни садистской, так как актором является отец, а не фантазирующая. Фантазм, разворачивающийся в плане любви и ненависти, служит обретению отцовского признания, в то время как маленький другой его лишается. «Ненависть субъекта нацелена на само его [сиблинга] бытие, <...> на требование любви. Нанесенный субъекту, на которого обращена ненависть, так называемый нарциссический ущерб носит здесь тотальный характер». Признание Другим достигается уничтожением соперника.
Лакан акцентирует внимание на том, что побои носят символический статус: именно упразднение субъективности другого, уничижение «его существования в качестве носителя желания» доставляет фантазирующей удовольствие, а не порка и телесное страдание как таковые: «Реальной, физической целостности субъекта порка не затрагивает. Эротизации подвергается лишь ее символический характер как таковой».
читать далее →
«Отец бьет ребенка» (по Фрейду) – «Мой отец его не любит» (по 5 семинару), «Отец бьет ребенка, которого я ненавижу» (по 6 семинару).
Этот такт сопряжен с оппозицией любви и ненависти, разворачивается на воображаемом уровне оси а-а’ (moi-маленький другой).
Впервые фантазия оформляется в доэдиповом периоде: треугольник фантазма включает фантазирующую, ее брата или сестру и отца. Под влиянием ревности девочка в своей фантазии делает объектом побоев ненавистного соперника за любовь родителя, при этом пол сиблинга не имеет значения. Фантазия не является ни мазохистской, поскольку бьют другого ребенка, ни садистской, так как актором является отец, а не фантазирующая. Фантазм, разворачивающийся в плане любви и ненависти, служит обретению отцовского признания, в то время как маленький другой его лишается. «Ненависть субъекта нацелена на само его [сиблинга] бытие, <...> на требование любви. Нанесенный субъекту, на которого обращена ненависть, так называемый нарциссический ущерб носит здесь тотальный характер». Признание Другим достигается уничтожением соперника.
Лакан акцентирует внимание на том, что побои носят символический статус: именно упразднение субъективности другого, уничижение «его существования в качестве носителя желания» доставляет фантазирующей удовольствие, а не порка и телесное страдание как таковые: «Реальной, физической целостности субъекта порка не затрагивает. Эротизации подвергается лишь ее символический характер как таковой».
читать далее →
← к началу текста
Отец здесь выступает в качестве того, кто выбивает другого с позиции фаллоса, производит «символический акт», наносит черту на субъекта, символом которой выступает прут или розга, то есть означающее. В связи с этим Лакан делает акцент не столько на отце реальности, сколько на Имени Отца, функция которого и состоит в произведении метафоры материнского желания: некто любимый матерью этой любви лишается. Такое появление отца в истории субъекта связывает его роль с функцией исключения из символического порядка, или, напротив, включения в него. Поскольку «в символическом плане субъект упраздняется, обращается в полное ничтожество, которое в качестве субъекта никто не собирается принимать в расчет, ребенок обращается к так называемому «мазохистскому» фантазму побоев, который и представляет собой в такой ситуации успешное решение проблемы на этом уровне».
Лакан рассматривает этот такт как связанный с вмешательством функции отца. В другом месте Фрейд приводит тезис о том, что первая фантазия у девочки сопряжена с ее отдалением от матери. Когда девочка обнаруживает, что у нее нет пениса, она винит в этом мать и делает вывод о том, что последняя обделила ее, поскольку любит ее меньше других детей. С момента этого открытия у девочки «возникает ревность к другому ребенку, которого якобы больше любит мать, из-за чего появляется мотивировка к ослаблению привязанности к матери. <...> этот предпочитаемый матерью ребенок становится первым объектом фантазии об избиении». Так отдаление от матери у девочки обязано двум моментам: столкновению с воображаемой кастрацией и ответной фантазией о побоях другого, более любимого ребенка. Отсюда выводится бессознательный тезис, детерминированный завистью к пенису: меня не любят, так как я кастрирована, – и ответная фантазия-расправа: тот, кого любят, подвергается наказанию. Тем не менее, поскольку, как отмечает это сам Фрейд, пол наказываемого не имеет значения, а, согласно Лакану, до Эдипа еще далеко, то нам следовало бы рассматривать этот такт в контексте не Penisneid, а борьбы за место материнского фаллоса и отдаления от материнского Другого под действием отцовской функции.
читать далее →
Отец здесь выступает в качестве того, кто выбивает другого с позиции фаллоса, производит «символический акт», наносит черту на субъекта, символом которой выступает прут или розга, то есть означающее. В связи с этим Лакан делает акцент не столько на отце реальности, сколько на Имени Отца, функция которого и состоит в произведении метафоры материнского желания: некто любимый матерью этой любви лишается. Такое появление отца в истории субъекта связывает его роль с функцией исключения из символического порядка, или, напротив, включения в него. Поскольку «в символическом плане субъект упраздняется, обращается в полное ничтожество, которое в качестве субъекта никто не собирается принимать в расчет, ребенок обращается к так называемому «мазохистскому» фантазму побоев, который и представляет собой в такой ситуации успешное решение проблемы на этом уровне».
Лакан рассматривает этот такт как связанный с вмешательством функции отца. В другом месте Фрейд приводит тезис о том, что первая фантазия у девочки сопряжена с ее отдалением от матери. Когда девочка обнаруживает, что у нее нет пениса, она винит в этом мать и делает вывод о том, что последняя обделила ее, поскольку любит ее меньше других детей. С момента этого открытия у девочки «возникает ревность к другому ребенку, которого якобы больше любит мать, из-за чего появляется мотивировка к ослаблению привязанности к матери. <...> этот предпочитаемый матерью ребенок становится первым объектом фантазии об избиении». Так отдаление от матери у девочки обязано двум моментам: столкновению с воображаемой кастрацией и ответной фантазией о побоях другого, более любимого ребенка. Отсюда выводится бессознательный тезис, детерминированный завистью к пенису: меня не любят, так как я кастрирована, – и ответная фантазия-расправа: тот, кого любят, подвергается наказанию. Тем не менее, поскольку, как отмечает это сам Фрейд, пол наказываемого не имеет значения, а, согласно Лакану, до Эдипа еще далеко, то нам следовало бы рассматривать этот такт в контексте не Penisneid, а борьбы за место материнского фаллоса и отдаления от материнского Другого под действием отцовской функции.
читать далее →
← к началу текста
«Мой отец меня бьет»
Эта фаза принадлежит символическому уровню и строится на диспозиции субъект-объект. Бессознательную сцену держит инструмент, фаллос. Субъект преобразуется в субъекта вины.
Переход на второй такт связан с обнаружением субъектом того, что суть его бытия состоит в возможности аннуляции: «Прикосновение к этому возможному уничтожению и открывает перед ним измерение, в котором он сохраняется как субъект воления, как существо, способное пожелать». Это откровение преобразует нарциссическую позицию ребенка, открывая ему диалектику отношений с Другим, попирающим его инфантильное всемогущество и навязывающим ему закон языка. Субъективность обретается через исчезновение под означающим и связывается с бессознательным (фундаментальным) чувством вины.
Логически этот фантазм принадлежит эдиповой фазе и свидетельствует об актуализациижелания девочки быть объектом любви отца. Инцестуозное стремление вызывает у нее чувство вины, которое запускает вытеснение – поэтому фантазия никогда не вспоминается. На месте вытесненного под действием регрессии восстанавливается предыдущий такт, но теперь объектом становится сама девочка. Ее генитальное отношение к отцу регрессируетк анальной фазе и заменяется онанизмом, в котором смешиваются сознание вины и эротика. Девочке одновременно удается как искупить свою вину, сделав себя объектом побоев, так и в скрытом виде получить любовь, которая путем обращения в противоположность становится агрессивностью.
читать далее →
«Мой отец меня бьет»
Эта фаза принадлежит символическому уровню и строится на диспозиции субъект-объект. Бессознательную сцену держит инструмент, фаллос. Субъект преобразуется в субъекта вины.
Переход на второй такт связан с обнаружением субъектом того, что суть его бытия состоит в возможности аннуляции: «Прикосновение к этому возможному уничтожению и открывает перед ним измерение, в котором он сохраняется как субъект воления, как существо, способное пожелать». Это откровение преобразует нарциссическую позицию ребенка, открывая ему диалектику отношений с Другим, попирающим его инфантильное всемогущество и навязывающим ему закон языка. Субъективность обретается через исчезновение под означающим и связывается с бессознательным (фундаментальным) чувством вины.
Логически этот фантазм принадлежит эдиповой фазе и свидетельствует об актуализациижелания девочки быть объектом любви отца. Инцестуозное стремление вызывает у нее чувство вины, которое запускает вытеснение – поэтому фантазия никогда не вспоминается. На месте вытесненного под действием регрессии восстанавливается предыдущий такт, но теперь объектом становится сама девочка. Ее генитальное отношение к отцу регрессируетк анальной фазе и заменяется онанизмом, в котором смешиваются сознание вины и эротика. Девочке одновременно удается как искупить свою вину, сделав себя объектом побоев, так и в скрытом виде получить любовь, которая путем обращения в противоположность становится агрессивностью.
читать далее →
← к началу текста
Эта мазохистская фантазия «знаменует отношения субъекта с Другим, в любви которого он нуждается», то есть является фундаментальным, бессознательным фантазмом, имеющим перверсивные черты. Сообщение «ты существуешь, и больше того, тебя любят» субъекта не достигает, поэтому единственное, что от него [сообщения] остается, это означающее,хлыст, «становясь в конечном итоге стержнем и чуть ли не моделью всех отношений между желанием и Другим».
Этот фантазм свойственен всем субъектам, поскольку демонстрирует вхождение в закон, но у некоторых может становиться фундаментальным в смысле сингулярной позиции по отношению к Другому, а в перверсии – не вытесненной моделью связи с Другим. Если невротик находит точку субъективного баланса в своем бессознательном фантазме ($◊a), то перверт, будучи объектом Другого (a◊$), постоянно нуждается в реконструкции реальной сцены, где его субъективность могла бы быть уничтожена.
«Некто бьет детей, мальчиков. Я просто смотрю»
Этот такт является следствием вытеснения инцестуозного желания.
Последняя фантазия по форме является садисткой, но удовлетворение от нее носит мазохистский характер: путем замены фантазирующая становится неопределенным количеством мальчиков. Мальчики возникают вследствие вытеснения инцестуозного притязания на любовь отца: девочка отказывается от женской роли и хочет быть мальчиком. В результате последнего преобразования фантазии девочка отказывается от любовной жизни, несмотря на то что она заменяет себя мальчиком, она не становится по-мужски активной, ее активность проявляется в качестве наблюдения за сценой избиения – она не является ни избиваемой (пассивной), ни избивающей (активной), а лишь наблюдающей (экстимной).
Этот такт Лакан называет «голой схемой»: в нем не различим ни актор, ни объект. Наделенное властью лицо бьет неких детей – такая модель становится «тем привилегированным образом, на основе которого то генитальное удовлетворение, которое этому субъекту станет доступно, в дальнейшем и будет строиться».
читать далее →
Эта мазохистская фантазия «знаменует отношения субъекта с Другим, в любви которого он нуждается», то есть является фундаментальным, бессознательным фантазмом, имеющим перверсивные черты. Сообщение «ты существуешь, и больше того, тебя любят» субъекта не достигает, поэтому единственное, что от него [сообщения] остается, это означающее,хлыст, «становясь в конечном итоге стержнем и чуть ли не моделью всех отношений между желанием и Другим».
Этот фантазм свойственен всем субъектам, поскольку демонстрирует вхождение в закон, но у некоторых может становиться фундаментальным в смысле сингулярной позиции по отношению к Другому, а в перверсии – не вытесненной моделью связи с Другим. Если невротик находит точку субъективного баланса в своем бессознательном фантазме ($◊a), то перверт, будучи объектом Другого (a◊$), постоянно нуждается в реконструкции реальной сцены, где его субъективность могла бы быть уничтожена.
«Некто бьет детей, мальчиков. Я просто смотрю»
Этот такт является следствием вытеснения инцестуозного желания.
Последняя фантазия по форме является садисткой, но удовлетворение от нее носит мазохистский характер: путем замены фантазирующая становится неопределенным количеством мальчиков. Мальчики возникают вследствие вытеснения инцестуозного притязания на любовь отца: девочка отказывается от женской роли и хочет быть мальчиком. В результате последнего преобразования фантазии девочка отказывается от любовной жизни, несмотря на то что она заменяет себя мальчиком, она не становится по-мужски активной, ее активность проявляется в качестве наблюдения за сценой избиения – она не является ни избиваемой (пассивной), ни избивающей (активной), а лишь наблюдающей (экстимной).
Этот такт Лакан называет «голой схемой»: в нем не различим ни актор, ни объект. Наделенное властью лицо бьет неких детей – такая модель становится «тем привилегированным образом, на основе которого то генитальное удовлетворение, которое этому субъекту станет доступно, в дальнейшем и будет строиться».
читать далее →
← к началу текста
В то же время, отмечая символический статус фантазма «Ребенка бьют», Лакан связывает его с усвоением закона: безличность третьего такта дает понять, «что человеческие существа, все, как таковые, являются подневольными. Войти в мир желания означает для человеческого существа в первую очередь встать под ярмо закона, навязываемого чем-то таким, что находится по ту его сторону (назовем мы его отцом или нет, здесь уже не имеет значения) – закона палки». «Функция окончательного фантазма состоит в том, чтобы явить принципиально важную связь между субъектом и означающим», между желанием и законом: «желаем мы по заповеди, по команде». Упраздняя себя в облике означающего, субъект достигает равновесия в позиции баррированного, то есть желающего.
Заключение
С точки зрения Лакана, данную фантазию, а именно ее промежуточный такт, следует рассматривать как фундаментальный фантазм, то есть определяющий положение субъекта по отношению к Другому. Структура второй фазы фантазии предполагает положение субъекта в качестве объекта, что соответствует введенной Лаканом формуле перверсивного фантазма – тем не менее мы не можем причислить этот фантазм к перверсивным, поскольку он не вспоминается субъектами и не требует разыгрывания в реальности. Учитывая контекст эдиповой сцены, которой принадлежит вторая фаза фантазии, обретение себя в качестве любимой отцом осуществляется на уровне унижения субъективности: «признание себя в качестве объекта желания <> всегда является мазохистской чертой». Унижение как условие бытия любимой часто обнаруживается в клинике истерии.
Связь эротики с болью и бессознательный характер промежуточной фазы фантазии свидетельствуют о невротическом механизме ресексуализации морали и оживлении эдипового желания быть любимой отцом, при условии регрессивного пути удовлетворения через онанизм.
В то же время, отмечая символический статус фантазма «Ребенка бьют», Лакан связывает его с усвоением закона: безличность третьего такта дает понять, «что человеческие существа, все, как таковые, являются подневольными. Войти в мир желания означает для человеческого существа в первую очередь встать под ярмо закона, навязываемого чем-то таким, что находится по ту его сторону (назовем мы его отцом или нет, здесь уже не имеет значения) – закона палки». «Функция окончательного фантазма состоит в том, чтобы явить принципиально важную связь между субъектом и означающим», между желанием и законом: «желаем мы по заповеди, по команде». Упраздняя себя в облике означающего, субъект достигает равновесия в позиции баррированного, то есть желающего.
Заключение
С точки зрения Лакана, данную фантазию, а именно ее промежуточный такт, следует рассматривать как фундаментальный фантазм, то есть определяющий положение субъекта по отношению к Другому. Структура второй фазы фантазии предполагает положение субъекта в качестве объекта, что соответствует введенной Лаканом формуле перверсивного фантазма – тем не менее мы не можем причислить этот фантазм к перверсивным, поскольку он не вспоминается субъектами и не требует разыгрывания в реальности. Учитывая контекст эдиповой сцены, которой принадлежит вторая фаза фантазии, обретение себя в качестве любимой отцом осуществляется на уровне унижения субъективности: «признание себя в качестве объекта желания <> всегда является мазохистской чертой». Унижение как условие бытия любимой часто обнаруживается в клинике истерии.
Связь эротики с болью и бессознательный характер промежуточной фазы фантазии свидетельствуют о невротическом механизме ресексуализации морали и оживлении эдипового желания быть любимой отцом, при условии регрессивного пути удовлетворения через онанизм.
Три такта Эдипа
Эдипальная фаза является решающей для психического становления субъекта. В этом узловом пункте сплетаются две ведущие линии, представленные материнской и отцовской функциями, и линия ребенка, путь пролегания которой в отношении к ним определит его структуру, психическое место и сексуацию. Жак Лакан описывает Эдип через схему R, которая строится на четырех вершинах: E (ребенок)/I (Идеал Я), ф (фаллос), M (материнский Другой), P (отцовский Другой) – и точках i (идеальный образ) и m (собственное Я), расположенных на разных осях. Схема задает координаты, в которых ребенку предстоит сориентироваться, дабы обрести собственное место, и отражает «связь между направленностью субъекта, целенаправленностью его движения, характером случайностей, его на пути поджидающих, с одной стороны, и наращиванием присутствия отца в диалектике отношений ребенка с матерью, с другой»[1]. Нормальное прохождение фазы можно описать через схему как движение от материнской функции к отцовской, иными словами, следование от виртуальной идентификации с фаллосом к обретению места в символическом поле посредством образования Идеала Я. Этот путь разделен на три логических такта: фрустрация, лишение, кастрация.
читать далее →
читать далее →
← к началу текста
Такт I: «Я то, чего желает Другой. Другой ничем не ограничен»
К первому рубежу, пройдя стадию зеркала, ребенок подходит с идеальным представлением о себе как о том, чего хочет его мать. Он «отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания матери»[2], то есть выступает для нее в качестве воображаемого фаллоса. Это положение может быть поколеблено фрустрацией, которая связана не столько с тем, что мать удовлетворяет или не удовлетворяет биологические потребности ребенка – иначе нам пришлось бы говорить о диаде – а с самим фактом того, что мать хочет чего-то еще, помимо него: «он занимает место в треугольнике, задаваемом не только отношениями его с тем, что приносит удовлетворение его потребности, но и отношениями его с желанием материнского субъекта»[3], «отношения субъекта с матерью одними удовлетворениями и фрустрациями не исчерпываются, решающая роль принадлежит в них открытию того, что является объектом ее, матери, желания»[4]. Желание, обнаруживаемое в матери, не немо, оно связано с означающим, то есть является третьим элементом, что уже внутри формальной диады действует как опосредующий элемент.
Желая желания матери, ребенок может удовлетворить его, заняв место объекта ее желания. Лакан говорит о том, что вмешательство Имени Отца является решающим – если такового не происходит, то это приводит ребенка к «замыканию его отношений на мать и только на мать»[5]. В случае, когда мать не принимает бытие ребенка ее фаллосом – а это есть продвижение ко второму такту – его позиция в качестве единственно желаемого подрывается, и он отвлекается от устремлений к идеальному месту ф в пользу движения по линии означающих идентификаций. То, что место желания матери занято, ставит ребенка перед необходимостью искать собственное место. Обнаружение нехватки в ней дает возможность ребенку из-под тотального материнского наслаждения выйти, хоть и оставшись в пределах поиска того, чего материнский Другой хочет. Поиск ответа на вопрос «Che vuoi?» вводит ребенка в измерение желания, привносимого со стороны неполного материнского Другого, и указывает на его [ребенка] собственную нехватку, открывая ему путь к поиску замещающих объектов и идентификаций. Однако для образования черты в Другом одного лишь потустороннего объекта желания недостаточно – на этом такте ничто пока не останавливает мать от того, чтобы к ребенку вновь вернуться и обойтись с ним по-своему, согласно ее закону-капризу, ничто пока окончательно не смещает его с позиции объекта ее желания, а лишь только колеблет ее.
читать далее →
Такт I: «Я то, чего желает Другой. Другой ничем не ограничен»
К первому рубежу, пройдя стадию зеркала, ребенок подходит с идеальным представлением о себе как о том, чего хочет его мать. Он «отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания матери»[2], то есть выступает для нее в качестве воображаемого фаллоса. Это положение может быть поколеблено фрустрацией, которая связана не столько с тем, что мать удовлетворяет или не удовлетворяет биологические потребности ребенка – иначе нам пришлось бы говорить о диаде – а с самим фактом того, что мать хочет чего-то еще, помимо него: «он занимает место в треугольнике, задаваемом не только отношениями его с тем, что приносит удовлетворение его потребности, но и отношениями его с желанием материнского субъекта»[3], «отношения субъекта с матерью одними удовлетворениями и фрустрациями не исчерпываются, решающая роль принадлежит в них открытию того, что является объектом ее, матери, желания»[4]. Желание, обнаруживаемое в матери, не немо, оно связано с означающим, то есть является третьим элементом, что уже внутри формальной диады действует как опосредующий элемент.
Желая желания матери, ребенок может удовлетворить его, заняв место объекта ее желания. Лакан говорит о том, что вмешательство Имени Отца является решающим – если такового не происходит, то это приводит ребенка к «замыканию его отношений на мать и только на мать»[5]. В случае, когда мать не принимает бытие ребенка ее фаллосом – а это есть продвижение ко второму такту – его позиция в качестве единственно желаемого подрывается, и он отвлекается от устремлений к идеальному месту ф в пользу движения по линии означающих идентификаций. То, что место желания матери занято, ставит ребенка перед необходимостью искать собственное место. Обнаружение нехватки в ней дает возможность ребенку из-под тотального материнского наслаждения выйти, хоть и оставшись в пределах поиска того, чего материнский Другой хочет. Поиск ответа на вопрос «Che vuoi?» вводит ребенка в измерение желания, привносимого со стороны неполного материнского Другого, и указывает на его [ребенка] собственную нехватку, открывая ему путь к поиску замещающих объектов и идентификаций. Однако для образования черты в Другом одного лишь потустороннего объекта желания недостаточно – на этом такте ничто пока не останавливает мать от того, чтобы к ребенку вновь вернуться и обойтись с ним по-своему, согласно ее закону-капризу, ничто пока окончательно не смещает его с позиции объекта ее желания, а лишь только колеблет ее.
читать далее →
← к началу текста
Такт II: «Я не все то, чего желает Другой. Другой ограничен»
Второй такт связан с лишением, которое, в первую очередь, затрагивает саму мать: «кастрация, которая здесь совершается, лишает фаллоса не ребенка, а мать»[6]. Однако лишение касается мать не буквально и не впервые: исход этого такта зависит от того, как мать разрешила собственный Эдип и как функционирует в ней Закон, как ее дискурс опосредован дискурсом Другого. Здесь отец может по-прежнему оставаться за кадром, его непосредственное, реальное участие не столь важно, поскольку настояние «Не усваивай себе вновь то, что ты произвела на свет!»[7] должно найти отклик в материнском Другом не посредством принуждения извне, вмешательства отца реальности, а в связи с имплицитным действием его Имени в ней. Мать, таким образом, служит проводником отцовской функции, которая выступает как Другой в Другом. При благоприятном исходе, поскольку материнский каприз терпит ограничения в связи с тем Законом, которому она [мать] следует, ребенок выходит из позиции подданного, «что сообщает ему потенциальность и виртуальность, в конечном итоге для него спасительную. <...> круг вокруг ребенка полностью не замыкается, и он не становится объектом желания матери в чистом виде»[8].
Лакан говорит о том, что второй такт является «узловым»: то, как ребенок обходится с лишением в материнском Другом – принимая его или отвергая, символизируя его или нет – является решающим. Поломки третьего такта как правило затрагивают большинство субъектов и определяют их позиции в области невроза. На первых двух тактах все разворачивается в рамках материнского Другого и зависит от того, насколько сама она может сослаться на Отца и опосредовать его Именем собственные отношения с ребёнком. Если этого не происходит, то область становления субъекта очерчена материнским, то есть не оставляющим права на сепарацию и структурирующим ребенка в психотическом или перверсивном ключе. Тем не менее, стоит учитывать, что Лакан говорит о логическом движении ребенка по пути субъективного становления, а не о хронологическом, поэтому пристежки структур к тактам являются условными, как и сами границы эдипализации.
читать далее →
Такт II: «Я не все то, чего желает Другой. Другой ограничен»
Второй такт связан с лишением, которое, в первую очередь, затрагивает саму мать: «кастрация, которая здесь совершается, лишает фаллоса не ребенка, а мать»[6]. Однако лишение касается мать не буквально и не впервые: исход этого такта зависит от того, как мать разрешила собственный Эдип и как функционирует в ней Закон, как ее дискурс опосредован дискурсом Другого. Здесь отец может по-прежнему оставаться за кадром, его непосредственное, реальное участие не столь важно, поскольку настояние «Не усваивай себе вновь то, что ты произвела на свет!»[7] должно найти отклик в материнском Другом не посредством принуждения извне, вмешательства отца реальности, а в связи с имплицитным действием его Имени в ней. Мать, таким образом, служит проводником отцовской функции, которая выступает как Другой в Другом. При благоприятном исходе, поскольку материнский каприз терпит ограничения в связи с тем Законом, которому она [мать] следует, ребенок выходит из позиции подданного, «что сообщает ему потенциальность и виртуальность, в конечном итоге для него спасительную. <...> круг вокруг ребенка полностью не замыкается, и он не становится объектом желания матери в чистом виде»[8].
Лакан говорит о том, что второй такт является «узловым»: то, как ребенок обходится с лишением в материнском Другом – принимая его или отвергая, символизируя его или нет – является решающим. Поломки третьего такта как правило затрагивают большинство субъектов и определяют их позиции в области невроза. На первых двух тактах все разворачивается в рамках материнского Другого и зависит от того, насколько сама она может сослаться на Отца и опосредовать его Именем собственные отношения с ребёнком. Если этого не происходит, то область становления субъекта очерчена материнским, то есть не оставляющим права на сепарацию и структурирующим ребенка в психотическом или перверсивном ключе. Тем не менее, стоит учитывать, что Лакан говорит о логическом движении ребенка по пути субъективного становления, а не о хронологическом, поэтому пристежки структур к тактам являются условными, как и сами границы эдипализации.
читать далее →
← к началу текста
Такт III: «Я есть тот, кто ограничен и желает, и чье право на обладание фаллосом подтверждено, но отсрочено»
Последняя веха Эдипа – кастрация, затрагивающая ребенка напрямую в форме обращенного к нему и обоснованного запрета. Именно здесь отец должен предстать в своем реальном воплощении, чтобы обосновать введение всех предшествующих нехваток, удостоверить ребенка в том, что он действует по праву и способен дать матери то, чего она желает, поскольку сам фаллосом обладает. Не будь запрет обоснован и представлен как приложимый к общечеловеческому порядку, он ничем бы не отличался от персонифицированного материнского закона-каприза. «Нельзя», которое усваивает ребенок в качестве черты, двулико. С одной стороны, оно связано с универсальным планом субъекта культуры, которому запрещено все то, что запрещено другим говорящим существам: таков закон. С другой стороны, запрет связан с индивидуальным планом субъекта желания – ребенку, терпящему кастрацию, отец дает обещание на будущее, право обладания фаллосом у него в кармане, но отсрочено во времени: «Сейчас тебе нельзя, но, когда ты вырастешь, тебе будет можно».
Если на первых двух тактах задействовано материнское желание, то в третьем – желание отца, направленное на мать. Последнее прибавляет к обещанному то, что мать навсегда остается тем запретным объектом, доступ к которому открыт только отцу реальности, поэтому «можно» произносится с оговоркой «не все». В то же время, в отличие от Отца второго такта, наносящего «нет», Отец третьего такта, кастрируя, говорит «да» возможным отклонениям от строгого порядка: есть зона невозможного, но то, что не дозволено здесь, возместимо в другом месте. Ограничение, налагаемое Отцом, с одной стороны, предупреждает нарушение Закона, с другой стороны, побуждает ребенка к творчеству и легитимизирует его право на производство новых значений.
читать далее →
Такт III: «Я есть тот, кто ограничен и желает, и чье право на обладание фаллосом подтверждено, но отсрочено»
Последняя веха Эдипа – кастрация, затрагивающая ребенка напрямую в форме обращенного к нему и обоснованного запрета. Именно здесь отец должен предстать в своем реальном воплощении, чтобы обосновать введение всех предшествующих нехваток, удостоверить ребенка в том, что он действует по праву и способен дать матери то, чего она желает, поскольку сам фаллосом обладает. Не будь запрет обоснован и представлен как приложимый к общечеловеческому порядку, он ничем бы не отличался от персонифицированного материнского закона-каприза. «Нельзя», которое усваивает ребенок в качестве черты, двулико. С одной стороны, оно связано с универсальным планом субъекта культуры, которому запрещено все то, что запрещено другим говорящим существам: таков закон. С другой стороны, запрет связан с индивидуальным планом субъекта желания – ребенку, терпящему кастрацию, отец дает обещание на будущее, право обладания фаллосом у него в кармане, но отсрочено во времени: «Сейчас тебе нельзя, но, когда ты вырастешь, тебе будет можно».
Если на первых двух тактах задействовано материнское желание, то в третьем – желание отца, направленное на мать. Последнее прибавляет к обещанному то, что мать навсегда остается тем запретным объектом, доступ к которому открыт только отцу реальности, поэтому «можно» произносится с оговоркой «не все». В то же время, в отличие от Отца второго такта, наносящего «нет», Отец третьего такта, кастрируя, говорит «да» возможным отклонениям от строгого порядка: есть зона невозможного, но то, что не дозволено здесь, возместимо в другом месте. Ограничение, налагаемое Отцом, с одной стороны, предупреждает нарушение Закона, с другой стороны, побуждает ребенка к творчеству и легитимизирует его право на производство новых значений.
читать далее →
← к началу текста
Исход Эдипа связан с образованием Идеала Я – той инстанции, которая возникает, когда «отец заступает место матери в качестве означающего»[9], перекрывая первичный объект. Приобретаемая ребенком символическая идентификация с отцом становится для него «чем-то вроде той родины, что уносит изгнанник на подошвах своих башмаков»[10], тем, что упрочивает субъекта в символическом измерении, системе именований и становится необходимой подпоркой ранее присвоенного им образа, обогащая его совокупностью значений. Лакан говорит о том, что Идеал Я «выполняет в желании субъекта функцию <...> типологизирующую»[11], то есть задает некую систему координат, ориентирует его по отношению к полу, определяет тип отношений с объектом и с собственным Я.
Три такта эдипализации, выводимые Лаканом, описывают определенную логику субъективации, те решающие ходы в Эдипальной партии, которая в то же время в истории каждого субъекта разыгрывается по-своему. Уникальное переплетение изначальных вводных, заданных историей людей, принимающих участие в становлении ребенка, и ряда случайностей образует Эдипальную сцену, в которой ребенок, тем не менее, не является заложником ситуации – он способен на изобретение. Например, в случае маленького Ганса, таковым оказалась фобия. Страх, вызванный угрозой кастрации со стороны матери и слабостью отцовского слова перед ней [матерью], нашел свое пристанище в буквальном прочерчивании пределов – на местности и в отношении к пугающим объектам. То, что не привходило со стороны отца в качестве закона, было возмещено Гансом в фобических запретах.
Каждый субъект проходит Эдип по-своему, а о его завершении говорить не приходится, разве что о его разрешении – о той форме субъективации, которую избирает для себя ребенок и которая будет заявлять о себе в дальнейшем, например, в любовных отношениях, в обращении с Законом. Ответы на поставленные перед ребенком вопросы в связи с желанием Другого, признанием с его стороны, собственными местом, полом и отношением к Закону не перестанут перезаписываться на протяжении всей его жизни.
читать далее →
Исход Эдипа связан с образованием Идеала Я – той инстанции, которая возникает, когда «отец заступает место матери в качестве означающего»[9], перекрывая первичный объект. Приобретаемая ребенком символическая идентификация с отцом становится для него «чем-то вроде той родины, что уносит изгнанник на подошвах своих башмаков»[10], тем, что упрочивает субъекта в символическом измерении, системе именований и становится необходимой подпоркой ранее присвоенного им образа, обогащая его совокупностью значений. Лакан говорит о том, что Идеал Я «выполняет в желании субъекта функцию <...> типологизирующую»[11], то есть задает некую систему координат, ориентирует его по отношению к полу, определяет тип отношений с объектом и с собственным Я.
Три такта эдипализации, выводимые Лаканом, описывают определенную логику субъективации, те решающие ходы в Эдипальной партии, которая в то же время в истории каждого субъекта разыгрывается по-своему. Уникальное переплетение изначальных вводных, заданных историей людей, принимающих участие в становлении ребенка, и ряда случайностей образует Эдипальную сцену, в которой ребенок, тем не менее, не является заложником ситуации – он способен на изобретение. Например, в случае маленького Ганса, таковым оказалась фобия. Страх, вызванный угрозой кастрации со стороны матери и слабостью отцовского слова перед ней [матерью], нашел свое пристанище в буквальном прочерчивании пределов – на местности и в отношении к пугающим объектам. То, что не привходило со стороны отца в качестве закона, было возмещено Гансом в фобических запретах.
Каждый субъект проходит Эдип по-своему, а о его завершении говорить не приходится, разве что о его разрешении – о той форме субъективации, которую избирает для себя ребенок и которая будет заявлять о себе в дальнейшем, например, в любовных отношениях, в обращении с Законом. Ответы на поставленные перед ребенком вопросы в связи с желанием Другого, признанием с его стороны, собственными местом, полом и отношением к Закону не перестанут перезаписываться на протяжении всей его жизни.
читать далее →
← к началу текста
В публикации использован кадр из фильма «Красный шар», реж. Альбера Ламориса (1956).
[1] Лакан, Ж. Образования бессознательного (Семинары: Книга V (1957/1958)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2002. – С. 264.
[2] Там же, 221.
[3] Там же, С. 259.
[4] Там же, С. 277.
[5] Там же, С. 263.
[6] Там же, С. 223.
[7] Там же, С. 233.
[8] Там же, С. 233.
[9] Там же, 201.
[10] Там же, 338.
[11] Там же, 338.
В публикации использован кадр из фильма «Красный шар», реж. Альбера Ламориса (1956).
[1] Лакан, Ж. Образования бессознательного (Семинары: Книга V (1957/1958)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2002. – С. 264.
[2] Там же, 221.
[3] Там же, С. 259.
[4] Там же, С. 277.
[5] Там же, С. 263.
[6] Там же, С. 223.
[7] Там же, С. 233.
[8] Там же, С. 233.
[9] Там же, 201.
[10] Там же, 338.
[11] Там же, 338.
Перенос в психоанализе
Восьмой год семинарских занятий Лакан посвящает самому темному из психоаналитических терминов, самой сердцевине психоаналитического опыта: понятию переноса. С первых минут ведения речи Лакан акцентирует внимание на непрозрачности предмета семинара, и в этом он продолжает мысль Фрейда, отметившего в «Заметках о любви-переносе» (1915), что в практике основное затруднение вызывают вовсе не толкование и восстановление вытесненного, а обращение с переносом. Так еще на заре психоанализа в 1882 году коллега Фрейда Йозеф Брейер столкнулся с влюбленностью и ложной беременностью своей пациентки Анны О. Отношения с истерической больной спровоцировали ревность жены врача, и сам он в необъяснимо затруднительной ситуации прервал лечение и уехал в Венецию: «нет сомнения, что любовная история эта не является историей только лишь пациентки». Вследствие собственного переноса и отсутствия навыков обращения с переносом пациентов Брейер бежал.
И аналитик, и анализант подвержены переносу, действие которого способно поставить под угрозу продолжение анализа. Вместе с тем перенос является ключевым аналитическим инструментом, а без наделения аналитика предположительным знанием анализ невозможен. Двоякую природу переноса мы можем проиллюстрировать схемой L Лакана, построенной на пересечении двух векторов: воображаемого и символического. Устройство схемы указывает на то, что анализ не обходится без вовлечения в череду зеркальных преломлений в маленьком другом, в борьбу-единение двух Я. Воображаемые отношения характеризуются влюбленностью, ненавистью, соперничеством, воображаемыми идентификациями и другими эффектами двойничества. На этом уровне оба участника аналитической сцены взаимно проецируют друг на друга продукты собственных фантазий, придерживаются контуров инстанции Я, оказываются захваченными аффектами, анализант испытывает ограничения в ведении полной речи, а аналитик обнаруживает препятствия в слушании и окрашивает аналитические интервенции собственной субъективностью. Собственно, здесь и оседает практика, всецело полагающаяся на отражение чувств, озвучивание контрпереносных реакций на речь и поведение пациента.
читать далее →
И аналитик, и анализант подвержены переносу, действие которого способно поставить под угрозу продолжение анализа. Вместе с тем перенос является ключевым аналитическим инструментом, а без наделения аналитика предположительным знанием анализ невозможен. Двоякую природу переноса мы можем проиллюстрировать схемой L Лакана, построенной на пересечении двух векторов: воображаемого и символического. Устройство схемы указывает на то, что анализ не обходится без вовлечения в череду зеркальных преломлений в маленьком другом, в борьбу-единение двух Я. Воображаемые отношения характеризуются влюбленностью, ненавистью, соперничеством, воображаемыми идентификациями и другими эффектами двойничества. На этом уровне оба участника аналитической сцены взаимно проецируют друг на друга продукты собственных фантазий, придерживаются контуров инстанции Я, оказываются захваченными аффектами, анализант испытывает ограничения в ведении полной речи, а аналитик обнаруживает препятствия в слушании и окрашивает аналитические интервенции собственной субъективностью. Собственно, здесь и оседает практика, всецело полагающаяся на отражение чувств, озвучивание контрпереносных реакций на речь и поведение пациента.
читать далее →
← к началу текста
В условиях работы на символической оси воображаемый накал стихает, аналитик, представляя собой пустое место, открывается переносу анализанта и получает доступ к его бессознательному. В поле символического образ аналитика затухает, он берет себе в партнеры Другого, а его i(a) (без)действует как мертвец. Речь анализанта становится полной и направленной на прояснение собственного желания, причины, по которой он приходит в кабинет раз за разом, оставляя за его пределами химеры воображаемого. В то же время мы не можем говорить о полном упразднении вектора а-а’: схема L показывает, что бессознательный вектор опосредован воображаемым.
Лакан открывает VIII семинар обширным комментарием к «Пиру» Платона. В этом диалоге Лакана интересуют фигура Сократа и его протоаналитическая позиция. Напомню, что текст строится на последовательных речах в честь Эрота. Место речи Сократа расположено между речами Агафона и Алкивиада – Лакан неоднократно обращает внимание на композицию диалога. В завершении пира Алкивиад воздает хвалу Сократу, в которой проступает идея агалмы – ценного объекта, скрываемого за силеноподобной оболочкой Сократа. Сократ разоблачает Алкивиада, говоря, что его речь в действительности обращена к Агафону, а сам он пуст и является лишь вместилищем любимого объекта. Сократ, будучи фигурой переноса, не препятствует признанию Алкивиада, но указывает на его истинное желание – в этом он действует как аналитик. Фрейд говорил о любви-переносе как о механизме излечения, о необходимости установления переноса, прежде чем будет произведено аналитическое вмешательство: «Сократ, как и Фрейд, предпочитает служить Эроту, чтобы пользоваться его услугами».
читать далее →
В условиях работы на символической оси воображаемый накал стихает, аналитик, представляя собой пустое место, открывается переносу анализанта и получает доступ к его бессознательному. В поле символического образ аналитика затухает, он берет себе в партнеры Другого, а его i(a) (без)действует как мертвец. Речь анализанта становится полной и направленной на прояснение собственного желания, причины, по которой он приходит в кабинет раз за разом, оставляя за его пределами химеры воображаемого. В то же время мы не можем говорить о полном упразднении вектора а-а’: схема L показывает, что бессознательный вектор опосредован воображаемым.
Лакан открывает VIII семинар обширным комментарием к «Пиру» Платона. В этом диалоге Лакана интересуют фигура Сократа и его протоаналитическая позиция. Напомню, что текст строится на последовательных речах в честь Эрота. Место речи Сократа расположено между речами Агафона и Алкивиада – Лакан неоднократно обращает внимание на композицию диалога. В завершении пира Алкивиад воздает хвалу Сократу, в которой проступает идея агалмы – ценного объекта, скрываемого за силеноподобной оболочкой Сократа. Сократ разоблачает Алкивиада, говоря, что его речь в действительности обращена к Агафону, а сам он пуст и является лишь вместилищем любимого объекта. Сократ, будучи фигурой переноса, не препятствует признанию Алкивиада, но указывает на его истинное желание – в этом он действует как аналитик. Фрейд говорил о любви-переносе как о механизме излечения, о необходимости установления переноса, прежде чем будет произведено аналитическое вмешательство: «Сократ, как и Фрейд, предпочитает служить Эроту, чтобы пользоваться его услугами».
читать далее →
← к началу текста
Концепция агалмы, помещаемой в любимого любящим, рассматривается Лаканом в контексте переноса на аналитика. Анализант помещает свой драгоценный объект а в аналитика: «факт наличия переноса ставит нас в положение того, кто хранит внутри себя агалму, главный предмет, вокруг которого анализ субъекта строится – предмет, соотнесенный, связанный, с тем мерцанием субъекта, которое и формирует <...> фундаментальный фантазм, задавая то место, где субъект может зафиксировать себя в качестве желания». Аналитик не обращается с любовным – как и любым иным – признанием анализанта из места маленького другого, а обходным путем указывает на его бессознательное желание, тем самым покидая воображаемую ось отношений.
При этом Лакан предостерегает от понимания сути переноса и его раскрытия анализанту: «Лишь зная, разумеется, что такое желание, но не зная, чего именно субъект, с которым он пустился в аналитическую авантюру, желает, оказывается он [аналитик] в положении человека, заключающего в себе его, этого желания, предмет». Кроме того, «понимание <...> можно определить <...> как способность ответить на то, чего другой требует. И по мере того, как мы считаем себя способными ответить на его требование и появляется у нас ощущение, что мы его понимаем». Поэтому условия переноса, в котором проступает желание, по Лакану исключают ответ на требование анализанта. Ответить на требование означает закрыть субъекту возможность полагаться на собственное желание в анализе. Исходящее от него оральное требование накормить, если оно удовлетворяется, оборачивается для него ответным требованием проглотить, насытиться, заткнуть дыру и прервать желание. Анальное требование принять дар – ответным требованием его отдать. Требование лишь дает основание для прояснения желания, с которым оно связано.
читать далее →
Концепция агалмы, помещаемой в любимого любящим, рассматривается Лаканом в контексте переноса на аналитика. Анализант помещает свой драгоценный объект а в аналитика: «факт наличия переноса ставит нас в положение того, кто хранит внутри себя агалму, главный предмет, вокруг которого анализ субъекта строится – предмет, соотнесенный, связанный, с тем мерцанием субъекта, которое и формирует <...> фундаментальный фантазм, задавая то место, где субъект может зафиксировать себя в качестве желания». Аналитик не обращается с любовным – как и любым иным – признанием анализанта из места маленького другого, а обходным путем указывает на его бессознательное желание, тем самым покидая воображаемую ось отношений.
При этом Лакан предостерегает от понимания сути переноса и его раскрытия анализанту: «Лишь зная, разумеется, что такое желание, но не зная, чего именно субъект, с которым он пустился в аналитическую авантюру, желает, оказывается он [аналитик] в положении человека, заключающего в себе его, этого желания, предмет». Кроме того, «понимание <...> можно определить <...> как способность ответить на то, чего другой требует. И по мере того, как мы считаем себя способными ответить на его требование и появляется у нас ощущение, что мы его понимаем». Поэтому условия переноса, в котором проступает желание, по Лакану исключают ответ на требование анализанта. Ответить на требование означает закрыть субъекту возможность полагаться на собственное желание в анализе. Исходящее от него оральное требование накормить, если оно удовлетворяется, оборачивается для него ответным требованием проглотить, насытиться, заткнуть дыру и прервать желание. Анальное требование принять дар – ответным требованием его отдать. Требование лишь дает основание для прояснения желания, с которым оно связано.
читать далее →
← к началу текста
Поскольку в сердцевине аналитической практики находится понятие переноса, то через него мы могли бы задаться вопросом о самой сути психоаналитической ситуации. Беря за основу миф об Эроте, изложенный Сократу Диотимой, Лакан выводит формулу любви: любить значит давать то, чего не имеешь, тому, кому это не нужно. Эрот, ребенок Пении (Нищеты) и Пороса (Богатства), воплощает собой нехватку. Как сильный не вожделеет быть сильным, так и Эрот и всякий любящий любят то, чего им не хватает. Лакан говорит о природе любви следующим образом: «в сердцевине проблемы любви лежит нехватка. Только вокруг этой нехватки и может любовь быть артикулирована, поскольку то, что желанно ей, дано ей лишь как нехватка». Любящему дано отсутствие, поэтому любовь располагается в области символического, где нехватка, минус могут быть представлены – в отличие от воображаемого плана, в котором влюбленность характеризуется нарциссическим взаимовосполнением. Отказывая в удовлетворении требования, давая ничто в ответ на признание анализанта в любви, аналитик призывает его к обращению с нехваткой, прояснению своего желания. Не отвечая на требование, которое всегда в своем пределе оказывается требованием любви, аналитик позволяет анализанту полагаться на перенос, любить, чтобы продолжать говорить.
читать далее →
Поскольку в сердцевине аналитической практики находится понятие переноса, то через него мы могли бы задаться вопросом о самой сути психоаналитической ситуации. Беря за основу миф об Эроте, изложенный Сократу Диотимой, Лакан выводит формулу любви: любить значит давать то, чего не имеешь, тому, кому это не нужно. Эрот, ребенок Пении (Нищеты) и Пороса (Богатства), воплощает собой нехватку. Как сильный не вожделеет быть сильным, так и Эрот и всякий любящий любят то, чего им не хватает. Лакан говорит о природе любви следующим образом: «в сердцевине проблемы любви лежит нехватка. Только вокруг этой нехватки и может любовь быть артикулирована, поскольку то, что желанно ей, дано ей лишь как нехватка». Любящему дано отсутствие, поэтому любовь располагается в области символического, где нехватка, минус могут быть представлены – в отличие от воображаемого плана, в котором влюбленность характеризуется нарциссическим взаимовосполнением. Отказывая в удовлетворении требования, давая ничто в ответ на признание анализанта в любви, аналитик призывает его к обращению с нехваткой, прояснению своего желания. Не отвечая на требование, которое всегда в своем пределе оказывается требованием любви, аналитик позволяет анализанту полагаться на перенос, любить, чтобы продолжать говорить.
читать далее →
← к началу текста
Лакан описывает психоаналитическую ситуацию как ту, в которой анализант закрывается с аналитиком в комнате, чтобы в качестве любящего понять, чего ему не хватает, в то время как аналитик позволяет анализанту любить, не стремясь причинить ему благо. Высказанная Лаканом идея о том, что сопротивление – это всегда сопротивление аналитика, разрешает «проблему» переноса. Любовь анализанта не становится препятствием для анализа, если аналитик не сопротивляется тому, чтобы в него был помещен объект-причина-желания любящего, и не отвечает взаимностью, тем самым давая право другому излечиваться любя.
Важно отметить и то, что психоанализ случается благодаря выбору обоих участников – этот процесс не обоюден лишь в той мере, в которой аналитик, пройдя свой анализ, со своим желанием знаком и в которой в «экономике его желания произошла мутация», его о-без-образившая. Поскольку психоанализ не является ни разновидностью социальной услуги, ни передачей знания от учителя к ученику, а характеризуется длительностью отношений, отличающихся от любви в обыденной жизни, и предполагает, что аналитическая сцена выстраивается по лекалам бессознательного анализанта и наполняется речью последнего, это заставляет нас в каждом отдельном случае задаваться вопросом о том, на каком основании два конкретных человека, два бессознательных, все же соглашаются на столь необычный, нерыночный, нечеловеческий союз.
Лакан описывает психоаналитическую ситуацию как ту, в которой анализант закрывается с аналитиком в комнате, чтобы в качестве любящего понять, чего ему не хватает, в то время как аналитик позволяет анализанту любить, не стремясь причинить ему благо. Высказанная Лаканом идея о том, что сопротивление – это всегда сопротивление аналитика, разрешает «проблему» переноса. Любовь анализанта не становится препятствием для анализа, если аналитик не сопротивляется тому, чтобы в него был помещен объект-причина-желания любящего, и не отвечает взаимностью, тем самым давая право другому излечиваться любя.
Важно отметить и то, что психоанализ случается благодаря выбору обоих участников – этот процесс не обоюден лишь в той мере, в которой аналитик, пройдя свой анализ, со своим желанием знаком и в которой в «экономике его желания произошла мутация», его о-без-образившая. Поскольку психоанализ не является ни разновидностью социальной услуги, ни передачей знания от учителя к ученику, а характеризуется длительностью отношений, отличающихся от любви в обыденной жизни, и предполагает, что аналитическая сцена выстраивается по лекалам бессознательного анализанта и наполняется речью последнего, это заставляет нас в каждом отдельном случае задаваться вопросом о том, на каком основании два конкретных человека, два бессознательных, все же соглашаются на столь необычный, нерыночный, нечеловеческий союз.
Мазохистская логика субъективации в фантазии "Ребенка бьют"
В статье «Ребенка бьют (К вопросу о происхождении сексуальных перверсий)» 1919 года Фрейд описывает фантазию об избиении, преимущественно встречающуюся у женщин, нежели у мужчин. Дополнение к названию статьи указывает на то, что эта фантазия является опорой для образования перверсий, однако, учитывая тот факт, что клинической базой для описания фантазии Фрейду послужили невротические пациенты (истерия, невроз навязчивости), мы будем различать перверсивную по своему характеру фантазию и перверсию как структуру.
Согласно Фрейду фантазм у женщин разворачивается в три такта. Все они имеют общим то, что бьющим является отец или наделенное властью лицо из «отцовского ряда». Объектами побоев выступают последовательно: сиблинг, сама фантазирующая, мальчики. Различие между фазами состоит в том, что первая и последняя вспоминаются субъектом, тогда как промежуточная является бессознательной. Поэтому второй такт представляет собой аналитическую конструкцию. Говоря о фундаментальном фантазме, который априори является бессознательным, нам следует рассматривать таковым именно второй этап развития фантазии «Ребенка бьют».
Перверсивный характер фантазий о побоях обязан тому, что они сопровождаются онанизмом: сексуальное удовлетворение связывается с фантазированием о причинении боли другому. В том, что избиение принадлежит воображению, а не действию, намечается существенное различие между неврозом и перверсией, соответственно. Если в неврозе смешении вины и эротики возникает вследствие актуализации эдипова комплекса, то в перверсии отход от телесного переживания боли в область представленного не осуществляется, но сохраняется в виде «инфантильного физиологического механизма». Поскольку боль выступает в качестве предельного переживания, то предупреждение ее развития обеспечивается принципом удовольствия, ассоциированного с законом. В дальнейшем мы увидим, что в развитии фантазии «Ребенка бьют» инстанция закона является ключевой.
Проследим поэтапное развитие фантазии у женщин.
читать далее →
Согласно Фрейду фантазм у женщин разворачивается в три такта. Все они имеют общим то, что бьющим является отец или наделенное властью лицо из «отцовского ряда». Объектами побоев выступают последовательно: сиблинг, сама фантазирующая, мальчики. Различие между фазами состоит в том, что первая и последняя вспоминаются субъектом, тогда как промежуточная является бессознательной. Поэтому второй такт представляет собой аналитическую конструкцию. Говоря о фундаментальном фантазме, который априори является бессознательным, нам следует рассматривать таковым именно второй этап развития фантазии «Ребенка бьют».
Перверсивный характер фантазий о побоях обязан тому, что они сопровождаются онанизмом: сексуальное удовлетворение связывается с фантазированием о причинении боли другому. В том, что избиение принадлежит воображению, а не действию, намечается существенное различие между неврозом и перверсией, соответственно. Если в неврозе смешении вины и эротики возникает вследствие актуализации эдипова комплекса, то в перверсии отход от телесного переживания боли в область представленного не осуществляется, но сохраняется в виде «инфантильного физиологического механизма». Поскольку боль выступает в качестве предельного переживания, то предупреждение ее развития обеспечивается принципом удовольствия, ассоциированного с законом. В дальнейшем мы увидим, что в развитии фантазии «Ребенка бьют» инстанция закона является ключевой.
Проследим поэтапное развитие фантазии у женщин.
читать далее →
← к началу текста
«Отец бьет ребенка» (по Фрейду) – «Мой отец его не любит» (по 5 семинару), «Отец бьет ребенка, которого я ненавижу» (по 6 семинару).
Этот такт сопряжен с оппозицией любви и ненависти, разворачивается на воображаемом уровне оси а-а’ (moi-маленький другой).
Впервые фантазия оформляется в доэдиповом периоде: треугольник фантазма включает фантазирующую, ее брата или сестру и отца. Под влиянием ревности девочка в своей фантазии делает объектом побоев ненавистного соперника за любовь родителя, при этом пол сиблинга не имеет значения. Фантазия не является ни мазохистской, поскольку бьют другого ребенка, ни садистской, так как актором является отец, а не фантазирующая. Фантазм, разворачивающийся в плане любви и ненависти, служит обретению отцовского признания, в то время как маленький другой его лишается. «Ненависть субъекта нацелена на само его [сиблинга] бытие, <...> на требование любви. Нанесенный субъекту, на которого обращена ненависть, так называемый нарциссический ущерб носит здесь тотальный характер». Признание Другим достигается уничтожением соперника.
Лакан акцентирует внимание на том, что побои носят символический статус: именно упразднение субъективности другого, уничижение «его существования в качестве носителя желания» доставляет фантазирующей удовольствие, а не порка и телесное страдание как таковые: «Реальной, физической целостности субъекта порка не затрагивает. Эротизации подвергается лишь ее символический характер как таковой».
читать далее →
«Отец бьет ребенка» (по Фрейду) – «Мой отец его не любит» (по 5 семинару), «Отец бьет ребенка, которого я ненавижу» (по 6 семинару).
Этот такт сопряжен с оппозицией любви и ненависти, разворачивается на воображаемом уровне оси а-а’ (moi-маленький другой).
Впервые фантазия оформляется в доэдиповом периоде: треугольник фантазма включает фантазирующую, ее брата или сестру и отца. Под влиянием ревности девочка в своей фантазии делает объектом побоев ненавистного соперника за любовь родителя, при этом пол сиблинга не имеет значения. Фантазия не является ни мазохистской, поскольку бьют другого ребенка, ни садистской, так как актором является отец, а не фантазирующая. Фантазм, разворачивающийся в плане любви и ненависти, служит обретению отцовского признания, в то время как маленький другой его лишается. «Ненависть субъекта нацелена на само его [сиблинга] бытие, <...> на требование любви. Нанесенный субъекту, на которого обращена ненависть, так называемый нарциссический ущерб носит здесь тотальный характер». Признание Другим достигается уничтожением соперника.
Лакан акцентирует внимание на том, что побои носят символический статус: именно упразднение субъективности другого, уничижение «его существования в качестве носителя желания» доставляет фантазирующей удовольствие, а не порка и телесное страдание как таковые: «Реальной, физической целостности субъекта порка не затрагивает. Эротизации подвергается лишь ее символический характер как таковой».
читать далее →
← к началу текста
Отец здесь выступает в качестве того, кто выбивает другого с позиции фаллоса, производит «символический акт», наносит черту на субъекта, символом которой выступает прут или розга, то есть означающее. В связи с этим Лакан делает акцент не столько на отце реальности, сколько на Имени Отца, функция которого и состоит в произведении метафоры материнского желания: некто любимый матерью этой любви лишается. Такое появление отца в истории субъекта связывает его роль с функцией исключения из символического порядка, или, напротив, включения в него. Поскольку «в символическом плане субъект упраздняется, обращается в полное ничтожество, которое в качестве субъекта никто не собирается принимать в расчет, ребенок обращается к так называемому «мазохистскому» фантазму побоев, который и представляет собой в такой ситуации успешное решение проблемы на этом уровне».
Лакан рассматривает этот такт как связанный с вмешательством функции отца. В другом месте Фрейд приводит тезис о том, что первая фантазия у девочки сопряжена с ее отдалением от матери. Когда девочка обнаруживает, что у нее нет пениса, она винит в этом мать и делает вывод о том, что последняя обделила ее, поскольку любит ее меньше других детей. С момента этого открытия у девочки «возникает ревность к другому ребенку, которого якобы больше любит мать, из-за чего появляется мотивировка к ослаблению привязанности к матери. <...> этот предпочитаемый матерью ребенок становится первым объектом фантазии об избиении». Так отдаление от матери у девочки обязано двум моментам: столкновению с воображаемой кастрацией и ответной фантазией о побоях другого, более любимого ребенка. Отсюда выводится бессознательный тезис, детерминированный завистью к пенису: меня не любят, так как я кастрирована, – и ответная фантазия-расправа: тот, кого любят, подвергается наказанию. Тем не менее, поскольку, как отмечает это сам Фрейд, пол наказываемого не имеет значения, а, согласно Лакану, до Эдипа еще далеко, то нам следовало бы рассматривать этот такт в контексте не Penisneid, а борьбы за место материнского фаллоса и отдаления от материнского Другого под действием отцовской функции.
читать далее →
Отец здесь выступает в качестве того, кто выбивает другого с позиции фаллоса, производит «символический акт», наносит черту на субъекта, символом которой выступает прут или розга, то есть означающее. В связи с этим Лакан делает акцент не столько на отце реальности, сколько на Имени Отца, функция которого и состоит в произведении метафоры материнского желания: некто любимый матерью этой любви лишается. Такое появление отца в истории субъекта связывает его роль с функцией исключения из символического порядка, или, напротив, включения в него. Поскольку «в символическом плане субъект упраздняется, обращается в полное ничтожество, которое в качестве субъекта никто не собирается принимать в расчет, ребенок обращается к так называемому «мазохистскому» фантазму побоев, который и представляет собой в такой ситуации успешное решение проблемы на этом уровне».
Лакан рассматривает этот такт как связанный с вмешательством функции отца. В другом месте Фрейд приводит тезис о том, что первая фантазия у девочки сопряжена с ее отдалением от матери. Когда девочка обнаруживает, что у нее нет пениса, она винит в этом мать и делает вывод о том, что последняя обделила ее, поскольку любит ее меньше других детей. С момента этого открытия у девочки «возникает ревность к другому ребенку, которого якобы больше любит мать, из-за чего появляется мотивировка к ослаблению привязанности к матери. <...> этот предпочитаемый матерью ребенок становится первым объектом фантазии об избиении». Так отдаление от матери у девочки обязано двум моментам: столкновению с воображаемой кастрацией и ответной фантазией о побоях другого, более любимого ребенка. Отсюда выводится бессознательный тезис, детерминированный завистью к пенису: меня не любят, так как я кастрирована, – и ответная фантазия-расправа: тот, кого любят, подвергается наказанию. Тем не менее, поскольку, как отмечает это сам Фрейд, пол наказываемого не имеет значения, а, согласно Лакану, до Эдипа еще далеко, то нам следовало бы рассматривать этот такт в контексте не Penisneid, а борьбы за место материнского фаллоса и отдаления от материнского Другого под действием отцовской функции.
читать далее →
← к началу текста
«Мой отец меня бьет»
Эта фаза принадлежит символическому уровню и строится на диспозиции субъект-объект. Бессознательную сцену держит инструмент, фаллос. Субъект преобразуется в субъекта вины.
Переход на второй такт связан с обнаружением субъектом того, что суть его бытия состоит в возможности аннуляции: «Прикосновение к этому возможному уничтожению и открывает перед ним измерение, в котором он сохраняется как субъект воления, как существо, способное пожелать». Это откровение преобразует нарциссическую позицию ребенка, открывая ему диалектику отношений с Другим, попирающим его инфантильное всемогущество и навязывающим ему закон языка. Субъективность обретается через исчезновение под означающим и связывается с бессознательным (фундаментальным) чувством вины.
Логически этот фантазм принадлежит эдиповой фазе и свидетельствует об актуализациижелания девочки быть объектом любви отца. Инцестуозное стремление вызывает у нее чувство вины, которое запускает вытеснение – поэтому фантазия никогда не вспоминается. На месте вытесненного под действием регрессии восстанавливается предыдущий такт, но теперь объектом становится сама девочка. Ее генитальное отношение к отцу регрессируетк анальной фазе и заменяется онанизмом, в котором смешиваются сознание вины и эротика. Девочке одновременно удается как искупить свою вину, сделав себя объектом побоев, так и в скрытом виде получить любовь, которая путем обращения в противоположность становится агрессивностью.
читать далее →
«Мой отец меня бьет»
Эта фаза принадлежит символическому уровню и строится на диспозиции субъект-объект. Бессознательную сцену держит инструмент, фаллос. Субъект преобразуется в субъекта вины.
Переход на второй такт связан с обнаружением субъектом того, что суть его бытия состоит в возможности аннуляции: «Прикосновение к этому возможному уничтожению и открывает перед ним измерение, в котором он сохраняется как субъект воления, как существо, способное пожелать». Это откровение преобразует нарциссическую позицию ребенка, открывая ему диалектику отношений с Другим, попирающим его инфантильное всемогущество и навязывающим ему закон языка. Субъективность обретается через исчезновение под означающим и связывается с бессознательным (фундаментальным) чувством вины.
Логически этот фантазм принадлежит эдиповой фазе и свидетельствует об актуализациижелания девочки быть объектом любви отца. Инцестуозное стремление вызывает у нее чувство вины, которое запускает вытеснение – поэтому фантазия никогда не вспоминается. На месте вытесненного под действием регрессии восстанавливается предыдущий такт, но теперь объектом становится сама девочка. Ее генитальное отношение к отцу регрессируетк анальной фазе и заменяется онанизмом, в котором смешиваются сознание вины и эротика. Девочке одновременно удается как искупить свою вину, сделав себя объектом побоев, так и в скрытом виде получить любовь, которая путем обращения в противоположность становится агрессивностью.
читать далее →
← к началу текста
Эта мазохистская фантазия «знаменует отношения субъекта с Другим, в любви которого он нуждается», то есть является фундаментальным, бессознательным фантазмом, имеющим перверсивные черты. Сообщение «ты существуешь, и больше того, тебя любят» субъекта не достигает, поэтому единственное, что от него [сообщения] остается, это означающее,хлыст, «становясь в конечном итоге стержнем и чуть ли не моделью всех отношений между желанием и Другим».
Этот фантазм свойственен всем субъектам, поскольку демонстрирует вхождение в закон, но у некоторых может становиться фундаментальным в смысле сингулярной позиции по отношению к Другому, а в перверсии – не вытесненной моделью связи с Другим. Если невротик находит точку субъективного баланса в своем бессознательном фантазме ($◊a), то перверт, будучи объектом Другого (a◊$), постоянно нуждается в реконструкции реальной сцены, где его субъективность могла бы быть уничтожена.
«Некто бьет детей, мальчиков. Я просто смотрю»
Этот такт является следствием вытеснения инцестуозного желания.
Последняя фантазия по форме является садисткой, но удовлетворение от нее носит мазохистский характер: путем замены фантазирующая становится неопределенным количеством мальчиков. Мальчики возникают вследствие вытеснения инцестуозного притязания на любовь отца: девочка отказывается от женской роли и хочет быть мальчиком. В результате последнего преобразования фантазии девочка отказывается от любовной жизни, несмотря на то что она заменяет себя мальчиком, она не становится по-мужски активной, ее активность проявляется в качестве наблюдения за сценой избиения – она не является ни избиваемой (пассивной), ни избивающей (активной), а лишь наблюдающей (экстимной).
Этот такт Лакан называет «голой схемой»: в нем не различим ни актор, ни объект. Наделенное властью лицо бьет неких детей – такая модель становится «тем привилегированным образом, на основе которого то генитальное удовлетворение, которое этому субъекту станет доступно, в дальнейшем и будет строиться».
читать далее →
Эта мазохистская фантазия «знаменует отношения субъекта с Другим, в любви которого он нуждается», то есть является фундаментальным, бессознательным фантазмом, имеющим перверсивные черты. Сообщение «ты существуешь, и больше того, тебя любят» субъекта не достигает, поэтому единственное, что от него [сообщения] остается, это означающее,хлыст, «становясь в конечном итоге стержнем и чуть ли не моделью всех отношений между желанием и Другим».
Этот фантазм свойственен всем субъектам, поскольку демонстрирует вхождение в закон, но у некоторых может становиться фундаментальным в смысле сингулярной позиции по отношению к Другому, а в перверсии – не вытесненной моделью связи с Другим. Если невротик находит точку субъективного баланса в своем бессознательном фантазме ($◊a), то перверт, будучи объектом Другого (a◊$), постоянно нуждается в реконструкции реальной сцены, где его субъективность могла бы быть уничтожена.
«Некто бьет детей, мальчиков. Я просто смотрю»
Этот такт является следствием вытеснения инцестуозного желания.
Последняя фантазия по форме является садисткой, но удовлетворение от нее носит мазохистский характер: путем замены фантазирующая становится неопределенным количеством мальчиков. Мальчики возникают вследствие вытеснения инцестуозного притязания на любовь отца: девочка отказывается от женской роли и хочет быть мальчиком. В результате последнего преобразования фантазии девочка отказывается от любовной жизни, несмотря на то что она заменяет себя мальчиком, она не становится по-мужски активной, ее активность проявляется в качестве наблюдения за сценой избиения – она не является ни избиваемой (пассивной), ни избивающей (активной), а лишь наблюдающей (экстимной).
Этот такт Лакан называет «голой схемой»: в нем не различим ни актор, ни объект. Наделенное властью лицо бьет неких детей – такая модель становится «тем привилегированным образом, на основе которого то генитальное удовлетворение, которое этому субъекту станет доступно, в дальнейшем и будет строиться».
читать далее →
← к началу текста
В то же время, отмечая символический статус фантазма «Ребенка бьют», Лакан связывает его с усвоением закона: безличность третьего такта дает понять, «что человеческие существа, все, как таковые, являются подневольными. Войти в мир желания означает для человеческого существа в первую очередь встать под ярмо закона, навязываемого чем-то таким, что находится по ту его сторону (назовем мы его отцом или нет, здесь уже не имеет значения) – закона палки». «Функция окончательного фантазма состоит в том, чтобы явить принципиально важную связь между субъектом и означающим», между желанием и законом: «желаем мы по заповеди, по команде». Упраздняя себя в облике означающего, субъект достигает равновесия в позиции баррированного, то есть желающего.
Заключение
С точки зрения Лакана, данную фантазию, а именно ее промежуточный такт, следует рассматривать как фундаментальный фантазм, то есть определяющий положение субъекта по отношению к Другому. Структура второй фазы фантазии предполагает положение субъекта в качестве объекта, что соответствует введенной Лаканом формуле перверсивного фантазма – тем не менее мы не можем причислить этот фантазм к перверсивным, поскольку он не вспоминается субъектами и не требует разыгрывания в реальности. Учитывая контекст эдиповой сцены, которой принадлежит вторая фаза фантазии, обретение себя в качестве любимой отцом осуществляется на уровне унижения субъективности: «признание себя в качестве объекта желания <> всегда является мазохистской чертой». Унижение как условие бытия любимой часто обнаруживается в клинике истерии.
Связь эротики с болью и бессознательный характер промежуточной фазы фантазии свидетельствуют о невротическом механизме ресексуализации морали и оживлении эдипового желания быть любимой отцом, при условии регрессивного пути удовлетворения через онанизм.
В то же время, отмечая символический статус фантазма «Ребенка бьют», Лакан связывает его с усвоением закона: безличность третьего такта дает понять, «что человеческие существа, все, как таковые, являются подневольными. Войти в мир желания означает для человеческого существа в первую очередь встать под ярмо закона, навязываемого чем-то таким, что находится по ту его сторону (назовем мы его отцом или нет, здесь уже не имеет значения) – закона палки». «Функция окончательного фантазма состоит в том, чтобы явить принципиально важную связь между субъектом и означающим», между желанием и законом: «желаем мы по заповеди, по команде». Упраздняя себя в облике означающего, субъект достигает равновесия в позиции баррированного, то есть желающего.
Заключение
С точки зрения Лакана, данную фантазию, а именно ее промежуточный такт, следует рассматривать как фундаментальный фантазм, то есть определяющий положение субъекта по отношению к Другому. Структура второй фазы фантазии предполагает положение субъекта в качестве объекта, что соответствует введенной Лаканом формуле перверсивного фантазма – тем не менее мы не можем причислить этот фантазм к перверсивным, поскольку он не вспоминается субъектами и не требует разыгрывания в реальности. Учитывая контекст эдиповой сцены, которой принадлежит вторая фаза фантазии, обретение себя в качестве любимой отцом осуществляется на уровне унижения субъективности: «признание себя в качестве объекта желания <> всегда является мазохистской чертой». Унижение как условие бытия любимой часто обнаруживается в клинике истерии.
Связь эротики с болью и бессознательный характер промежуточной фазы фантазии свидетельствуют о невротическом механизме ресексуализации морали и оживлении эдипового желания быть любимой отцом, при условии регрессивного пути удовлетворения через онанизм.
Три такта Эдипа
Эдипальная фаза является решающей для психического становления субъекта. В этом узловом пункте сплетаются две ведущие линии, представленные материнской и отцовской функциями, и линия ребенка, путь пролегания которой в отношении к ним определит его структуру, психическое место и сексуацию. Жак Лакан описывает Эдип через схему R, которая строится на четырех вершинах: E (ребенок)/I (Идеал Я), ф (фаллос), M (материнский Другой), P (отцовский Другой) – и точках i (идеальный образ) и m (собственное Я), расположенных на разных осях. Схема задает координаты, в которых ребенку предстоит сориентироваться, дабы обрести собственное место, и отражает «связь между направленностью субъекта, целенаправленностью его движения, характером случайностей, его на пути поджидающих, с одной стороны, и наращиванием присутствия отца в диалектике отношений ребенка с матерью, с другой»[1]. Нормальное прохождение фазы можно описать через схему как движение от материнской функции к отцовской, иными словами, следование от виртуальной идентификации с фаллосом к обретению места в символическом поле посредством образования Идеала Я. Этот путь разделен на три логических такта: фрустрация, лишение, кастрация.
читать далее →
читать далее →
← к началу текста
Такт I: «Я то, чего желает Другой. Другой ничем не ограничен»
К первому рубежу, пройдя стадию зеркала, ребенок подходит с идеальным представлением о себе как о том, чего хочет его мать. Он «отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания матери»[2], то есть выступает для нее в качестве воображаемого фаллоса. Это положение может быть поколеблено фрустрацией, которая связана не столько с тем, что мать удовлетворяет или не удовлетворяет биологические потребности ребенка – иначе нам пришлось бы говорить о диаде – а с самим фактом того, что мать хочет чего-то еще, помимо него: «он занимает место в треугольнике, задаваемом не только отношениями его с тем, что приносит удовлетворение его потребности, но и отношениями его с желанием материнского субъекта»[3], «отношения субъекта с матерью одними удовлетворениями и фрустрациями не исчерпываются, решающая роль принадлежит в них открытию того, что является объектом ее, матери, желания»[4]. Желание, обнаруживаемое в матери, не немо, оно связано с означающим, то есть является третьим элементом, что уже внутри формальной диады действует как опосредующий элемент.
Желая желания матери, ребенок может удовлетворить его, заняв место объекта ее желания. Лакан говорит о том, что вмешательство Имени Отца является решающим – если такового не происходит, то это приводит ребенка к «замыканию его отношений на мать и только на мать»[5]. В случае, когда мать не принимает бытие ребенка ее фаллосом – а это есть продвижение ко второму такту – его позиция в качестве единственно желаемого подрывается, и он отвлекается от устремлений к идеальному месту ф в пользу движения по линии означающих идентификаций. То, что место желания матери занято, ставит ребенка перед необходимостью искать собственное место. Обнаружение нехватки в ней дает возможность ребенку из-под тотального материнского наслаждения выйти, хоть и оставшись в пределах поиска того, чего материнский Другой хочет. Поиск ответа на вопрос «Che vuoi?» вводит ребенка в измерение желания, привносимого со стороны неполного материнского Другого, и указывает на его [ребенка] собственную нехватку, открывая ему путь к поиску замещающих объектов и идентификаций. Однако для образования черты в Другом одного лишь потустороннего объекта желания недостаточно – на этом такте ничто пока не останавливает мать от того, чтобы к ребенку вновь вернуться и обойтись с ним по-своему, согласно ее закону-капризу, ничто пока окончательно не смещает его с позиции объекта ее желания, а лишь только колеблет ее.
читать далее →
Такт I: «Я то, чего желает Другой. Другой ничем не ограничен»
К первому рубежу, пройдя стадию зеркала, ребенок подходит с идеальным представлением о себе как о том, чего хочет его мать. Он «отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания матери»[2], то есть выступает для нее в качестве воображаемого фаллоса. Это положение может быть поколеблено фрустрацией, которая связана не столько с тем, что мать удовлетворяет или не удовлетворяет биологические потребности ребенка – иначе нам пришлось бы говорить о диаде – а с самим фактом того, что мать хочет чего-то еще, помимо него: «он занимает место в треугольнике, задаваемом не только отношениями его с тем, что приносит удовлетворение его потребности, но и отношениями его с желанием материнского субъекта»[3], «отношения субъекта с матерью одними удовлетворениями и фрустрациями не исчерпываются, решающая роль принадлежит в них открытию того, что является объектом ее, матери, желания»[4]. Желание, обнаруживаемое в матери, не немо, оно связано с означающим, то есть является третьим элементом, что уже внутри формальной диады действует как опосредующий элемент.
Желая желания матери, ребенок может удовлетворить его, заняв место объекта ее желания. Лакан говорит о том, что вмешательство Имени Отца является решающим – если такового не происходит, то это приводит ребенка к «замыканию его отношений на мать и только на мать»[5]. В случае, когда мать не принимает бытие ребенка ее фаллосом – а это есть продвижение ко второму такту – его позиция в качестве единственно желаемого подрывается, и он отвлекается от устремлений к идеальному месту ф в пользу движения по линии означающих идентификаций. То, что место желания матери занято, ставит ребенка перед необходимостью искать собственное место. Обнаружение нехватки в ней дает возможность ребенку из-под тотального материнского наслаждения выйти, хоть и оставшись в пределах поиска того, чего материнский Другой хочет. Поиск ответа на вопрос «Che vuoi?» вводит ребенка в измерение желания, привносимого со стороны неполного материнского Другого, и указывает на его [ребенка] собственную нехватку, открывая ему путь к поиску замещающих объектов и идентификаций. Однако для образования черты в Другом одного лишь потустороннего объекта желания недостаточно – на этом такте ничто пока не останавливает мать от того, чтобы к ребенку вновь вернуться и обойтись с ним по-своему, согласно ее закону-капризу, ничто пока окончательно не смещает его с позиции объекта ее желания, а лишь только колеблет ее.
читать далее →
← к началу текста
Такт II: «Я не все то, чего желает Другой. Другой ограничен»
Второй такт связан с лишением, которое, в первую очередь, затрагивает саму мать: «кастрация, которая здесь совершается, лишает фаллоса не ребенка, а мать»[6]. Однако лишение касается мать не буквально и не впервые: исход этого такта зависит от того, как мать разрешила собственный Эдип и как функционирует в ней Закон, как ее дискурс опосредован дискурсом Другого. Здесь отец может по-прежнему оставаться за кадром, его непосредственное, реальное участие не столь важно, поскольку настояние «Не усваивай себе вновь то, что ты произвела на свет!»[7] должно найти отклик в материнском Другом не посредством принуждения извне, вмешательства отца реальности, а в связи с имплицитным действием его Имени в ней. Мать, таким образом, служит проводником отцовской функции, которая выступает как Другой в Другом. При благоприятном исходе, поскольку материнский каприз терпит ограничения в связи с тем Законом, которому она [мать] следует, ребенок выходит из позиции подданного, «что сообщает ему потенциальность и виртуальность, в конечном итоге для него спасительную. <...> круг вокруг ребенка полностью не замыкается, и он не становится объектом желания матери в чистом виде»[8].
Лакан говорит о том, что второй такт является «узловым»: то, как ребенок обходится с лишением в материнском Другом – принимая его или отвергая, символизируя его или нет – является решающим. Поломки третьего такта как правило затрагивают большинство субъектов и определяют их позиции в области невроза. На первых двух тактах все разворачивается в рамках материнского Другого и зависит от того, насколько сама она может сослаться на Отца и опосредовать его Именем собственные отношения с ребёнком. Если этого не происходит, то область становления субъекта очерчена материнским, то есть не оставляющим права на сепарацию и структурирующим ребенка в психотическом или перверсивном ключе. Тем не менее, стоит учитывать, что Лакан говорит о логическом движении ребенка по пути субъективного становления, а не о хронологическом, поэтому пристежки структур к тактам являются условными, как и сами границы эдипализации.
читать далее →
Такт II: «Я не все то, чего желает Другой. Другой ограничен»
Второй такт связан с лишением, которое, в первую очередь, затрагивает саму мать: «кастрация, которая здесь совершается, лишает фаллоса не ребенка, а мать»[6]. Однако лишение касается мать не буквально и не впервые: исход этого такта зависит от того, как мать разрешила собственный Эдип и как функционирует в ней Закон, как ее дискурс опосредован дискурсом Другого. Здесь отец может по-прежнему оставаться за кадром, его непосредственное, реальное участие не столь важно, поскольку настояние «Не усваивай себе вновь то, что ты произвела на свет!»[7] должно найти отклик в материнском Другом не посредством принуждения извне, вмешательства отца реальности, а в связи с имплицитным действием его Имени в ней. Мать, таким образом, служит проводником отцовской функции, которая выступает как Другой в Другом. При благоприятном исходе, поскольку материнский каприз терпит ограничения в связи с тем Законом, которому она [мать] следует, ребенок выходит из позиции подданного, «что сообщает ему потенциальность и виртуальность, в конечном итоге для него спасительную. <...> круг вокруг ребенка полностью не замыкается, и он не становится объектом желания матери в чистом виде»[8].
Лакан говорит о том, что второй такт является «узловым»: то, как ребенок обходится с лишением в материнском Другом – принимая его или отвергая, символизируя его или нет – является решающим. Поломки третьего такта как правило затрагивают большинство субъектов и определяют их позиции в области невроза. На первых двух тактах все разворачивается в рамках материнского Другого и зависит от того, насколько сама она может сослаться на Отца и опосредовать его Именем собственные отношения с ребёнком. Если этого не происходит, то область становления субъекта очерчена материнским, то есть не оставляющим права на сепарацию и структурирующим ребенка в психотическом или перверсивном ключе. Тем не менее, стоит учитывать, что Лакан говорит о логическом движении ребенка по пути субъективного становления, а не о хронологическом, поэтому пристежки структур к тактам являются условными, как и сами границы эдипализации.
читать далее →
← к началу текста
Такт III: «Я есть тот, кто ограничен и желает, и чье право на обладание фаллосом подтверждено, но отсрочено»
Последняя веха Эдипа – кастрация, затрагивающая ребенка напрямую в форме обращенного к нему и обоснованного запрета. Именно здесь отец должен предстать в своем реальном воплощении, чтобы обосновать введение всех предшествующих нехваток, удостоверить ребенка в том, что он действует по праву и способен дать матери то, чего она желает, поскольку сам фаллосом обладает. Не будь запрет обоснован и представлен как приложимый к общечеловеческому порядку, он ничем бы не отличался от персонифицированного материнского закона-каприза. «Нельзя», которое усваивает ребенок в качестве черты, двулико. С одной стороны, оно связано с универсальным планом субъекта культуры, которому запрещено все то, что запрещено другим говорящим существам: таков закон. С другой стороны, запрет связан с индивидуальным планом субъекта желания – ребенку, терпящему кастрацию, отец дает обещание на будущее, право обладания фаллосом у него в кармане, но отсрочено во времени: «Сейчас тебе нельзя, но, когда ты вырастешь, тебе будет можно».
Если на первых двух тактах задействовано материнское желание, то в третьем – желание отца, направленное на мать. Последнее прибавляет к обещанному то, что мать навсегда остается тем запретным объектом, доступ к которому открыт только отцу реальности, поэтому «можно» произносится с оговоркой «не все». В то же время, в отличие от Отца второго такта, наносящего «нет», Отец третьего такта, кастрируя, говорит «да» возможным отклонениям от строгого порядка: есть зона невозможного, но то, что не дозволено здесь, возместимо в другом месте. Ограничение, налагаемое Отцом, с одной стороны, предупреждает нарушение Закона, с другой стороны, побуждает ребенка к творчеству и легитимизирует его право на производство новых значений.
читать далее →
Такт III: «Я есть тот, кто ограничен и желает, и чье право на обладание фаллосом подтверждено, но отсрочено»
Последняя веха Эдипа – кастрация, затрагивающая ребенка напрямую в форме обращенного к нему и обоснованного запрета. Именно здесь отец должен предстать в своем реальном воплощении, чтобы обосновать введение всех предшествующих нехваток, удостоверить ребенка в том, что он действует по праву и способен дать матери то, чего она желает, поскольку сам фаллосом обладает. Не будь запрет обоснован и представлен как приложимый к общечеловеческому порядку, он ничем бы не отличался от персонифицированного материнского закона-каприза. «Нельзя», которое усваивает ребенок в качестве черты, двулико. С одной стороны, оно связано с универсальным планом субъекта культуры, которому запрещено все то, что запрещено другим говорящим существам: таков закон. С другой стороны, запрет связан с индивидуальным планом субъекта желания – ребенку, терпящему кастрацию, отец дает обещание на будущее, право обладания фаллосом у него в кармане, но отсрочено во времени: «Сейчас тебе нельзя, но, когда ты вырастешь, тебе будет можно».
Если на первых двух тактах задействовано материнское желание, то в третьем – желание отца, направленное на мать. Последнее прибавляет к обещанному то, что мать навсегда остается тем запретным объектом, доступ к которому открыт только отцу реальности, поэтому «можно» произносится с оговоркой «не все». В то же время, в отличие от Отца второго такта, наносящего «нет», Отец третьего такта, кастрируя, говорит «да» возможным отклонениям от строгого порядка: есть зона невозможного, но то, что не дозволено здесь, возместимо в другом месте. Ограничение, налагаемое Отцом, с одной стороны, предупреждает нарушение Закона, с другой стороны, побуждает ребенка к творчеству и легитимизирует его право на производство новых значений.
читать далее →
← к началу текста
Исход Эдипа связан с образованием Идеала Я – той инстанции, которая возникает, когда «отец заступает место матери в качестве означающего»[9], перекрывая первичный объект. Приобретаемая ребенком символическая идентификация с отцом становится для него «чем-то вроде той родины, что уносит изгнанник на подошвах своих башмаков»[10], тем, что упрочивает субъекта в символическом измерении, системе именований и становится необходимой подпоркой ранее присвоенного им образа, обогащая его совокупностью значений. Лакан говорит о том, что Идеал Я «выполняет в желании субъекта функцию <...> типологизирующую»[11], то есть задает некую систему координат, ориентирует его по отношению к полу, определяет тип отношений с объектом и с собственным Я.
Три такта эдипализации, выводимые Лаканом, описывают определенную логику субъективации, те решающие ходы в Эдипальной партии, которая в то же время в истории каждого субъекта разыгрывается по-своему. Уникальное переплетение изначальных вводных, заданных историей людей, принимающих участие в становлении ребенка, и ряда случайностей образует Эдипальную сцену, в которой ребенок, тем не менее, не является заложником ситуации – он способен на изобретение. Например, в случае маленького Ганса, таковым оказалась фобия. Страх, вызванный угрозой кастрации со стороны матери и слабостью отцовского слова перед ней [матерью], нашел свое пристанище в буквальном прочерчивании пределов – на местности и в отношении к пугающим объектам. То, что не привходило со стороны отца в качестве закона, было возмещено Гансом в фобических запретах.
Каждый субъект проходит Эдип по-своему, а о его завершении говорить не приходится, разве что о его разрешении – о той форме субъективации, которую избирает для себя ребенок и которая будет заявлять о себе в дальнейшем, например, в любовных отношениях, в обращении с Законом. Ответы на поставленные перед ребенком вопросы в связи с желанием Другого, признанием с его стороны, собственными местом, полом и отношением к Закону не перестанут перезаписываться на протяжении всей его жизни.
читать далее →
Исход Эдипа связан с образованием Идеала Я – той инстанции, которая возникает, когда «отец заступает место матери в качестве означающего»[9], перекрывая первичный объект. Приобретаемая ребенком символическая идентификация с отцом становится для него «чем-то вроде той родины, что уносит изгнанник на подошвах своих башмаков»[10], тем, что упрочивает субъекта в символическом измерении, системе именований и становится необходимой подпоркой ранее присвоенного им образа, обогащая его совокупностью значений. Лакан говорит о том, что Идеал Я «выполняет в желании субъекта функцию <...> типологизирующую»[11], то есть задает некую систему координат, ориентирует его по отношению к полу, определяет тип отношений с объектом и с собственным Я.
Три такта эдипализации, выводимые Лаканом, описывают определенную логику субъективации, те решающие ходы в Эдипальной партии, которая в то же время в истории каждого субъекта разыгрывается по-своему. Уникальное переплетение изначальных вводных, заданных историей людей, принимающих участие в становлении ребенка, и ряда случайностей образует Эдипальную сцену, в которой ребенок, тем не менее, не является заложником ситуации – он способен на изобретение. Например, в случае маленького Ганса, таковым оказалась фобия. Страх, вызванный угрозой кастрации со стороны матери и слабостью отцовского слова перед ней [матерью], нашел свое пристанище в буквальном прочерчивании пределов – на местности и в отношении к пугающим объектам. То, что не привходило со стороны отца в качестве закона, было возмещено Гансом в фобических запретах.
Каждый субъект проходит Эдип по-своему, а о его завершении говорить не приходится, разве что о его разрешении – о той форме субъективации, которую избирает для себя ребенок и которая будет заявлять о себе в дальнейшем, например, в любовных отношениях, в обращении с Законом. Ответы на поставленные перед ребенком вопросы в связи с желанием Другого, признанием с его стороны, собственными местом, полом и отношением к Закону не перестанут перезаписываться на протяжении всей его жизни.
читать далее →
← к началу текста
В публикации использован кадр из фильма «Красный шар», реж. Альбера Ламориса (1956).
[1] Лакан, Ж. Образования бессознательного (Семинары: Книга V (1957/1958)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2002. – С. 264.
[2] Там же, 221.
[3] Там же, С. 259.
[4] Там же, С. 277.
[5] Там же, С. 263.
[6] Там же, С. 223.
[7] Там же, С. 233.
[8] Там же, С. 233.
[9] Там же, 201.
[10] Там же, 338.
[11] Там же, 338.
В публикации использован кадр из фильма «Красный шар», реж. Альбера Ламориса (1956).
[1] Лакан, Ж. Образования бессознательного (Семинары: Книга V (1957/1958)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2002. – С. 264.
[2] Там же, 221.
[3] Там же, С. 259.
[4] Там же, С. 277.
[5] Там же, С. 263.
[6] Там же, С. 223.
[7] Там же, С. 233.
[8] Там же, С. 233.
[9] Там же, 201.
[10] Там же, 338.
[11] Там же, 338.
Ниже вы найдете ряд фильмов, которые я рекомендую к просмотру в качестве материала для самоанализа.
к/ф "Осло, 31 августа", Йоаким Триер
к/ф "Человек, который спит", Бернар Кейзанн
к/ф "Стыд", Стив Маккуин
к/ф "Голодные сердца", Саверио Костанцо
к/ф "С широко закрытыми глазами", Стэнли Кубрик
к/ф "Персона", Ингмар Бергман
к/ф "Жюль и Джим", Франсуа Трюффо
к/ф "Друзья", Луи Гаррель
к/ф "Сцены из супружеской жизни", Ингмар Бергман
к/ф "Зеркало", Андрей Тарковский
к/ф "Затухающий огонек", Луи Маль
к/ф "Жить своей жизнью", Жан-Люк Годар
к/ф "Пианистка", Михаэль Ханеке
к/ф "Молчание", Ингмар Бергман
к/ф "Рассекая волны", Ларс фон Триер
Петровка 17/1, 1 подъезд, 3 этаж, оф. 5
Телефон: +7 (985) 311-02-05
Почта: arinacelan@gmail.com
Тг-канал: Место пересечения
Телефон: +7 (985) 311-02-05
Почта: arinacelan@gmail.com
Тг-канал: Место пересечения
