Аналитический процесс строится на активной работе анализанта: он говорит, свободно ассоциирует, анализирует, истолковывает. Каждая сессия — это возможность артикулировать собственные трудности, опасения, желания, фантазии, обратить свою речь к Другому и расслышать в ней собственную истину. Я же содействую продвижению анализанта по этому пути, обеспечивая безопасность и конфиденциальность.
Причиной обращения может быть любой запрос, даже если вы затрудняетесь его сформулировать. Часто человек приходит в анализ, когда в его жизни что-то перестает клеиться, и он не можете существовать, как прежде, когда ему не удается разрешить трудности в отношениях, или он сталкивается с чем-то необъяснимым в своих мыслях, поведении, теле.
Анализ дает возможность прийти к сингулярному решению трудности, пережить болезненные события, пересмотреть стратегии жизни и отношений с другими, подметить за собой то, что всегда оставалось слепым пятном, и занять иную позицию - желающего, свободно говорящего и действующего субъекта.
В повседневной жизни человек ограничивает свою речь, и тогда многое остается скрыто не только от других, но и от него самого. В аналитической ситуации можно услышать себя.
Я работаю как очно, так и онлайн. Если вы находитесь в Москве, то я рекомендую очный формат, как минимум для первого сеанса. Ниже приведена стоимость первичной сессии, на которой мы обсудим цену последующих сеансов - вы можете определить ценность собственного вклада в анализ.
стоимость первичной сессии: 4000₽
Я предлагаю на выбор одну из платформ.
стоимость первичной сессии: 4000₽
В поле интересов психоанализа не попадает проблема смысла жизни. Фрейд полагал, что такого рода вопрос проистекает из человеческого высокомерия, и его следует рассматривать в границах общечеловеческого поиска счастья, за которым стоят стремления избежать страдание и пережить сильное удовольствие. Проблема смысла является ключевой в философии экзистенциализма. Современник и соотечественник Жака Лакана, Альбер Камю указывал на то, что человеческое существование априори лишено смысла, но может быть наделено им в творческом акте созидания смыслов, в бунте против абсурда. Камю настаивает на этическом принципе «принятия без смирения».
Лакан создал этику желания: анализант в ходе анализа постепенно осваивает территорию желания. Существенное сходство между смыслом и желанием состоит в том, что оба они являются не чем-то налично данным, а функцией, которой нельзя обладать. Кроме того, и смысл, и желание призваны покрыть то, что Камю называет абсурдом, а Лакан – реальным, то, что своим ускользанием от символизации заставляет нас производить смыслы. Исполнение желания чревато пропажей субъекта, длящего свое бытие нехваткой. Так и достижение того, что придавало существованию смысл приводит к тому, что люди часто описывают как грусть и разочарование при получении того, к чему они стремились. Смысл и желание поддерживаются в неосуществлении, в противном случае мы приходим к ситуации безсмыслия и безволия.
Различие между смыслом и желанием состоит в том, что последнее невозможно изобрести на свой лад: Я не могу произвольно придумать себе желание. Напротив, во мне есть нечто, что желает – субъект бессознательного, тогда как сознательное Я обычно отмахивается от того, что настойчиво заявляет о себе в симптомах, оговорках, сновидениях, повторениях и других проявлениях бессознательного. Поскольку человек формируется в поле желающих и говорящих других, он обречен на желание. Получается, что субъект, каким его понимает психоанализ, убережен от безволия и бессмыслия, и может столкнуться с ними лишь в той мере, в которой оступается от своего желания – такое положение и может привести к аналитику.
читать далее →
← к началу текста
Несмотря на производимое и Лаканом, и Камю указание на принципиальный разрыв между субъектом и миром, на обманчивую очевидность мирских смыслов, человек не может жить без смысловых оснований. Даже экзистенциальная этика полагания на бессмысленность становится смыслом для абсурдного человека. Мыслящее Я с неизбежностью продуцирует смыслы, что особенно заметно сегодня, когда большинство людей уже заведомо, до прихода в кабинет аналитика, могут объяснить свое страдание детскими травмами, холодными, требовательными родителями, школьным буллингом и другими причинами. Популярные смыслы могут быть взяты Я на вооружение для предупреждения тревоги как перед бессознательным желанием, так и перед лицом реального.
Позиция желающего осваивается в анализе посредством последовательного развенчивания мифа о целостности и осмысленности своего Я, путем производства бессмыслицы, открывающей путь к сердцевине бытия субъекта. Витальный смысл для Я обретается путем обнаружения бессознательного желания, признания не только его, но и того, что оно выступает функцией, вечно отдаляющимся горизонтом бытия, а не чем-то объективным, что можно изобрести в качестве конкретной цели и чем можно обладать как объектом. Призыв Лакана следовать за своим желанием не значит делать все, что хочешь, но принимать желание за этический ориентир жизни.
Подвижность, необладание, следование – то, на чем зиждется желающий субъект, влекомый бессмыслицей, ведущий свою речь и полагающий образование окончательного смысла только по ее завершении, свидетелем которого он никогда не станет.
Согласно Фрейду, тревога может возникнуть в ответ на осуществление определенной функции (сексуальной, пищевой, функции передвижения и работы)[4]. Чтобы избежать переживания тревоги, субъект может прибегнуть к созданию симптома или торможению функции. В рамках сексуальной жизни субъект может затормозить осуществление полового акта (например, психическая импотенция) или перевести желание в симптом (например, истерические боли или отвращение к сексу). Так предупреждение тревоги возможно путем торможения и симптомообразования. Следовательно, все, что составляет формальную сторону невроза, суть защита от тревоги: «торможения, очевидно, представляют собой отказы от функций, поскольку при их осуществлении развилась бы тревога»[5], «симптомы создаются, чтобы избежать ситуации опасности, о которой сигнализирует развитие тревоги»[6].
читать далее →
Среди мужчин частым проявлением торможения в сексуальной сфере является нарушение эрекции, предупреждающее развитие тревоги. Причины сексуального затруднения могут быть разными. Одна из них заключается в оживлении инцестуозных фантазий: во время секса с женщиной мужчина может бессознательно испытать влияние инфантильного влечения к матери или другому инцестуозному объекту (например, сестре), черты которых могут быть отмечены им в той, с кем он делит ложе теперь. Оживление вытесненного желания взывает к жизни тревогу, защитой от которой служит торможение в виде психической импотенции или расщепление любовной жизни (люблю одну, занимаюсь сексом с другой). Таким образом, на том месте, которому следовало бы оставаться пустым, появляется инцестуозный объект и провоцирует страх повторной кастрации. Неудача в постели служит субъекту защитой от столкновения с объектом инфантильных притязаний и ответным всплеском тревоги.
Такая ситуация не является патологической: невроз, свойственный большинству людей, базируется на остатках эдипова комплекса. Поэтому тревога как знак кастрации является верным спутником невротического субъекта. В ходе анализа у человека появляется возможность усвоить кастрацию, принять ее. Это позволит ему осуществлять функции преимущественно беспрепятственно.
[1] Фрейд, З. Истерия и страх // Торможение, симптом, тревога / Пер. с нем. А. Боковикова. – М.: ООО «Фирма СТД», 2006. – С. 272.
[2] Лакан, Ж. Тревога (Семинар, Книга X (1962/63)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2010. – С. 69.
[3] Там же, С. 54.
[4] Фрейд, З. Истерия и страх // Торможение, симптом, тревога / Пер. с нем. А. Боковикова. – М.: ООО «Фирма СТД», 2006. – С. 233.
[5] Там же, С. 234.
[6] Там же, С. 271.
В публикации использовано изображение скульптуры "Персей" Бенвенуто Челлини, 1545-1554.
Ненависть – аффект, связанный с зеркальной фазой, в которой устанавливаются отношения с собственным образом. Когда еще раскоординированный ребенок идентифицируется с мнимой целостностью отражения, он, с одной стороны, обретает идеальную форму в качестве необходимой подпорки, с другой, переживает отчуждение, ведь «дается ему этот образ лишь как образ другого, и оказывается, таким образом, у него похищен»[1]. Это противоречие вызывает к жизни амбивалентность любви и ненависти: я влюблен в совершенную форму, но и ненавижу ее, поскольку никак не могу с ней совпасть. Агрессивность, частным проявлением которой является ненависть, вызвана разрывом между ощущаемой несогласованностью тела и целостным образом другого.
Пара любовь-ненависть закрепляется на уровне воображаемых представлений о (не)соответствии идеальной форме. Зеркальная фаза преимущественно связана со скопическим объектом, поэтому в дальнейшем аффекты любви и ненависти будут оживляться в области видимости. Заметьте, как много скопических коннотаций в любовной сфере: мы полюбили друг друга с первого взгляда, я смотрюсь в твои глаза как в зеркало, мы отражаемся друг в друге… Когда человек ненавидит кого-то, он говорит: не попадайся мне на глаза, глаза болят от тебя, я не хочу тебя видеть... Если слово любовь не содержит морфологических указаний на участие в ней взгляда, то глагол ненавидеть отчетливо это демонстрирует. В русском языке глагол ненавидеть происходит от старославянского навидѣти - охотно смотреть.
Когда человека охватывает ненависть, он ослепляется неудовольствием от столкновения с неидеальным образом. Вспышка ненависти приводит к «расстройству» взгляда, распаду привычного строя - затронутому ненавистью человеку непросто вновь обратиться к вызвавшему ее объекту реальности, ему трудно не только смотреть на него, но и обращать к нему речь.
читать далее →
← к началу текста
В ненависти человек может прибегнуть к отведению взгляда от другого - тем самым агрессивно исключая его из видимого порядка существования. Нередко люди после ссор не только берут обет молчания, но и обет невидения. Здесь, конечно, следует оговориться о созвучном ему неведении - в смысле ложного распознавания, обознания (méconnaissance), то есть неспособности провести различие между другим и спроецированным на него образом Я субъекта. Именно поэтому взгляд в действительности отводится не от другого, а от себя в нем.
Мы также говорим: убить взглядом, сверлить взглядом, уничтожающий взгляд. То есть не только отведение взгляда, но и его практически телесно ощутимое внедрение в другого являются способами размещения ненависти. Например, в фильме «Рассекая волны» реж. Ларса фон Триера после того, как главная героиня Бесс перестала соответствовать идеалам церкви, которые разделяло ее окружение, ненависть, обрушивавшаяся на неё, разворачивалась в скопическом измерении. Отведённые от неё взгляды матери, пастора, пристальные взгляды издевающихся мальчишек - в этом поле взглядов и их нарочитого отведения разворачивается драма ее исключения из сцены Другого.
Таким образом, говоря "Я ненавижу тебя", человек путается в нескольких пунктах: во-первых, в связи с переводом отношения на уровень видимости, во-вторых, в связи с объектом, на который эта ненависть направлена.
[1] Лакан, Ж. "Я" в теории Фрейда и в технике психоанализа (Семинары: Книга II (1954/55)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2009. – С. 487.
В публикации использован кадр из фильма "Ненависть" реж. Матьё Кассовица (1995)
Эдипальная фаза является решающей для психического становления субъекта. В этом узловом пункте сплетаются две ведущие линии, представленные материнской и отцовской функциями, и линия ребенка, путь пролегания которой в отношении к ним определит его структуру, психическое место и сексуацию. Жак Лакан описывает Эдип через схему R, которая строится на четырех вершинах: E (ребенок)/I (Идеал Я), ф (фаллос), M (материнский Другой), P (отцовский Другой) – и точках i (идеальный образ) и m (собственное Я), расположенных на разных осях. Схема задает координаты, в которых ребенку предстоит сориентироваться, дабы обрести собственное место, и отражает «связь между направленностью субъекта, целенаправленностью его движения, характером случайностей, его на пути поджидающих, с одной стороны, и наращиванием присутствия отца в диалектике отношений ребенка с матерью, с другой»[1]. Нормальное прохождение фазы можно описать через схему как движение от материнской функции к отцовской, иными словами, следование от виртуальной идентификации с фаллосом к обретению места в символическом поле посредством образования Идеала Я. Этот путь разделен на три логических такта: фрустрация, лишение, кастрация.
читать далее →
← к началу текста
Такт I: «Я то, чего желает Другой. Другой ничем не ограничен»
К первому рубежу, пройдя стадию зеркала, ребенок подходит с идеальным представлением о себе как о том, чего хочет его мать. Он «отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания матери»[2], то есть выступает для нее в качестве воображаемого фаллоса. Это положение может быть поколеблено фрустрацией, которая связана не столько с тем, что мать удовлетворяет или не удовлетворяет биологические потребности ребенка – иначе нам пришлось бы говорить о диаде – а с самим фактом того, что мать хочет чего-то еще, помимо него: «он занимает место в треугольнике, задаваемом не только отношениями его с тем, что приносит удовлетворение его потребности, но и отношениями его с желанием материнского субъекта»[3], «отношения субъекта с матерью одними удовлетворениями и фрустрациями не исчерпываются, решающая роль принадлежит в них открытию того, что является объектом ее, матери, желания»[4]. Желание, обнаруживаемое в матери, не немо, оно связано с означающим, то есть является третьим элементом, что уже внутри формальной диады действует как опосредующий элемент.
Желая желания матери, ребенок может удовлетворить его, заняв место объекта ее желания. Лакан говорит о том, что вмешательство Имени Отца является решающим – если такового не происходит, то это приводит ребенка к «замыканию его отношений на мать и только на мать»[5]. В случае, когда мать не принимает бытие ребенка ее фаллосом – а это есть продвижение ко второму такту – его позиция в качестве единственно желаемого подрывается, и он отвлекается от устремлений к идеальному месту ф в пользу движения по линии означающих идентификаций. То, что место желания матери занято, ставит ребенка перед необходимостью искать собственное место. Обнаружение нехватки в ней дает возможность ребенку из-под тотального материнского наслаждения выйти, хоть и оставшись в пределах поиска того, чего материнский Другой хочет. Поиск ответа на вопрос «Che vuoi?» вводит ребенка в измерение желания, привносимого со стороны неполного материнского Другого, и указывает на его [ребенка] собственную нехватку, открывая ему путь к поиску замещающих объектов и идентификаций. Однако для образования черты в Другом одного лишь потустороннего объекта желания недостаточно – на этом такте ничто пока не останавливает мать от того, чтобы к ребенку вновь вернуться и обойтись с ним по-своему, согласно ее закону-капризу, ничто пока окончательно не смещает его с позиции объекта ее желания, а лишь только колеблет ее.
читать далее →
← к началу текста
Такт II: «Я не все то, чего желает Другой. Другой ограничен»
Второй такт связан с лишением, которое, в первую очередь, затрагивает саму мать: «кастрация, которая здесь совершается, лишает фаллоса не ребенка, а мать»[6]. Однако лишение касается мать не буквально и не впервые: исход этого такта зависит от того, как мать разрешила собственный Эдип и как функционирует в ней Закон, как ее дискурс опосредован дискурсом Другого. Здесь отец может по-прежнему оставаться за кадром, его непосредственное, реальное участие не столь важно, поскольку настояние «Не усваивай себе вновь то, что ты произвела на свет!»[7] должно найти отклик в материнском Другом не посредством принуждения извне, вмешательства отца реальности, а в связи с имплицитным действием его Имени в ней. Мать, таким образом, служит проводником отцовской функции, которая выступает как Другой в Другом. При благоприятном исходе, поскольку материнский каприз терпит ограничения в связи с тем Законом, которому она [мать] следует, ребенок выходит из позиции подданного, «что сообщает ему потенциальность и виртуальность, в конечном итоге для него спасительную. <...> круг вокруг ребенка полностью не замыкается, и он не становится объектом желания матери в чистом виде»[8].
Лакан говорит о том, что второй такт является «узловым»: то, как ребенок обходится с лишением в материнском Другом – принимая его или отвергая, символизируя его или нет – является решающим. Поломки третьего такта как правило затрагивают большинство субъектов и определяют их позиции в области невроза. На первых двух тактах все разворачивается в рамках материнского Другого и зависит от того, насколько сама она может сослаться на Отца и опосредовать его Именем собственные отношения с ребёнком. Если этого не происходит, то область становления субъекта очерчена материнским, то есть не оставляющим права на сепарацию и структурирующим ребенка в психотическом или перверсивном ключе. Тем не менее, стоит учитывать, что Лакан говорит о логическом движении ребенка по пути субъективного становления, а не о хронологическом, поэтому пристежки структур к тактам являются условными, как и сами границы эдипализации.
читать далее →
← к началу текста
Такт III: «Я есть тот, кто ограничен и желает, и чье право на обладание фаллосом подтверждено, но отсрочено»
Последняя веха Эдипа – кастрация, затрагивающая ребенка напрямую в форме обращенного к нему и обоснованного запрета. Именно здесь отец должен предстать в своем реальном воплощении, чтобы обосновать введение всех предшествующих нехваток, удостоверить ребенка в том, что он действует по праву и способен дать матери то, чего она желает, поскольку сам фаллосом обладает. Не будь запрет обоснован и представлен как приложимый к общечеловеческому порядку, он ничем бы не отличался от персонифицированного материнского закона-каприза. «Нельзя», которое усваивает ребенок в качестве черты, двулико. С одной стороны, оно связано с универсальным планом субъекта культуры, которому запрещено все то, что запрещено другим говорящим существам: таков закон. С другой стороны, запрет связан с индивидуальным планом субъекта желания – ребенку, терпящему кастрацию, отец дает обещание на будущее, право обладания фаллосом у него в кармане, но отсрочено во времени: «Сейчас тебе нельзя, но, когда ты вырастешь, тебе будет можно».
Если на первых двух тактах задействовано материнское желание, то в третьем – желание отца, направленное на мать. Последнее прибавляет к обещанному то, что мать навсегда остается тем запретным объектом, доступ к которому открыт только отцу реальности, поэтому «можно» произносится с оговоркой «не все». В то же время, в отличие от Отца второго такта, наносящего «нет», Отец третьего такта, кастрируя, говорит «да» возможным отклонениям от строгого порядка: есть зона невозможного, но то, что не дозволено здесь, возместимо в другом месте. Ограничение, налагаемое Отцом, с одной стороны, предупреждает нарушение Закона, с другой стороны, побуждает ребенка к творчеству и легитимизирует его право на производство новых значений.
читать далее →
← к началу текста
Исход Эдипа связан с образованием Идеала Я – той инстанции, которая возникает, когда «отец заступает место матери в качестве означающего»[9], перекрывая первичный объект. Приобретаемая ребенком символическая идентификация с отцом становится для него «чем-то вроде той родины, что уносит изгнанник на подошвах своих башмаков»[10], тем, что упрочивает субъекта в символическом измерении, системе именований и становится необходимой подпоркой ранее присвоенного им образа, обогащая его совокупностью значений. Лакан говорит о том, что Идеал Я «выполняет в желании субъекта функцию <...> типологизирующую»[11], то есть задает некую систему координат, ориентирует его по отношению к полу, определяет тип отношений с объектом и с собственным Я.
Три такта эдипализации, выводимые Лаканом, описывают определенную логику субъективации, те решающие ходы в Эдипальной партии, которая в то же время в истории каждого субъекта разыгрывается по-своему. Уникальное переплетение изначальных вводных, заданных историей людей, принимающих участие в становлении ребенка, и ряда случайностей образует Эдипальную сцену, в которой ребенок, тем не менее, не является заложником ситуации – он способен на изобретение. Например, в случае маленького Ганса, таковым оказалась фобия. Страх, вызванный угрозой кастрации со стороны матери и слабостью отцовского слова перед ней [матерью], нашел свое пристанище в буквальном прочерчивании пределов – на местности и в отношении к пугающим объектам. То, что не привходило со стороны отца в качестве закона, было возмещено Гансом в фобических запретах.
Каждый субъект проходит Эдип по-своему, а о его завершении говорить не приходится, разве что о его разрешении – о той форме субъективации, которую избирает для себя ребенок и которая будет заявлять о себе в дальнейшем, например, в любовных отношениях, в обращении с Законом. Ответы на поставленные перед ребенком вопросы в связи с желанием Другого, признанием с его стороны, собственными местом, полом и отношением к Закону не перестанут перезаписываться на протяжении всей его жизни.
читать далее →
← к началу текста
В публикации использован кадр из фильма «Красный шар», реж. Альбера Ламориса (1956).
[1] Лакан, Ж. Образования бессознательного (Семинары: Книга V (1957/1958)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2002. – С. 264.
[2] Там же, 221.
[3] Там же, С. 259.
[4] Там же, С. 277.
[5] Там же, С. 263.
[6] Там же, С. 223.
[7] Там же, С. 233.
[8] Там же, С. 233.
[9] Там же, 201.
[10] Там же, 338.
[11] Там же, 338.
Работа печали связана с переживанием утраты объекта и последующим освобождением Я от связей с ним: например, переживая смерть близкого, человек проходит через этапы горевания, оплакивания, принятия потери, реинтеграции в жизнь и выбора нового объекта. При меланхолии субъект не теряет объект, а интроецирует его. Меланхолик не знает, что он потерял с утратой кого-то/чего-то – у него нет представления об этом – поэтому, по сути, он пребывает в неведении относительно своего страдания, разве что связывая его с ничтожностью собственного Я. В клинике это звучит как: «Я не понимаю, почему мне так плохо», «Я ничто».
Последствие интроекции сказывается в том, что тень объекта падает на Я, Я изменяется - «утрата объекта превратилась в утрату Я»[1] - и становится объектом нападок со стороны критикующей инстанции Сверх-Я: в душе меланхолика беспрерывно ведется работа по самоуничижению и самообвинению. Субъект говорит: «Я ничтожество», «Я никому не нужен», «Я ни на что не способен». Кроме того, принижает себя меланхолик назойливо и публично: его жалоба (нем. Klage) оборачивается обвинением (нем. Anklage). Упрек переживается как относящийся к Я субъекта, хотя в действительности он адресован объекту.
[1] Фрейд, З. Психология бессознательного // Печаль и меланхолия / Пер. с нем. А. Боковикова. – М.: ООО «Фирма СТД», 2006. – С. 217.
читать далее →
Если при печали человек знает, что когда-то душевная боль закончится (то есть там есть измерение времени), то при меланхолии она кажется бесконечной, поскольку меланхолия – протекает в бессознательном, где нет измерения времени. Меланхолик говорит: «Сколько себя помню, так было всегда», «Мне плохо изо дня в день». Он действительно может жить в таком состоянии годами, смиряясь со своим страданием и неудачами в отношениях и работе, снижением интереса к внешнему миру, патологической усталостью, бессонницей, физическим и психическим истощением. Меланхолия опасна тем, что при ней высок риск суицида: душевная боль и вина настолько сильны, а критикующая инстанция настолько безжалостна, что единственным способом прекратить страдания кажется убийство – того объекта, который ложно воспринимается за собственное Я.
Другим «выходом» из меланхолии является мания – состояние повышенной активности, посредством которой субъект справляется с садизмом Сверх-Я. Однако мания структурно эквивалентна меланхолии. В мании: преувеличенно хорошее настроение, ажитация и жадное, беспорядочное захватывание новых объектов, расточение либидо на них. В меланхолии: торможение, апатия, отток энергии, как в черную дыру.
Подводя итог, можно сказать, что меланхолия – бессознательный процесс, растягивающийся на долгие годы. Перманентное переживание собственной виновности заводит субъекта в тиски Сверх-Я, выбраться из которых он может, только используя те же садистические методы. Обращение к другому в лице аналитика позволяет перевести страдание в порядок речи, идентифицировать утраченный объект и психически потерять его.
В поле интересов психоанализа не попадает проблема смысла жизни. Фрейд полагал, что такого рода вопрос проистекает из человеческого высокомерия, и его следует рассматривать в границах общечеловеческого поиска счастья, за которым стоят стремления избежать страдание и пережить сильное удовольствие. Проблема смысла является ключевой в философии экзистенциализма. Современник и соотечественник Жака Лакана, Альбер Камю указывал на то, что человеческое существование априори лишено смысла, но может быть наделено им в творческом акте созидания смыслов, в бунте против абсурда. Камю настаивает на этическом принципе «принятия без смирения».
Лакан создал этику желания: анализант в ходе анализа постепенно осваивает территорию желания. Существенное сходство между смыслом и желанием состоит в том, что оба они являются не чем-то налично данным, а функцией, которой нельзя обладать. Кроме того, и смысл, и желание призваны покрыть то, что Камю называет абсурдом, а Лакан – реальным, то, что своим ускользанием от символизации заставляет нас производить смыслы. Исполнение желания чревато пропажей субъекта, длящего свое бытие нехваткой. Так и достижение того, что придавало существованию смысл приводит к тому, что люди часто описывают как грусть и разочарование при получении того, к чему они стремились. Смысл и желание поддерживаются в неосуществлении, в противном случае мы приходим к ситуации безсмыслия и безволия.
Различие между смыслом и желанием состоит в том, что последнее невозможно изобрести на свой лад: Я не могу произвольно придумать себе желание. Напротив, во мне есть нечто, что желает – субъект бессознательного, тогда как сознательное Я обычно отмахивается от того, что настойчиво заявляет о себе в симптомах, оговорках, сновидениях, повторениях и других проявлениях бессознательного. Поскольку человек формируется в поле желающих и говорящих других, он обречен на желание. Получается, что субъект, каким его понимает психоанализ, убережен от безволия и бессмыслия, и может столкнуться с ними лишь в той мере, в которой оступается от своего желания – такое положение и может привести к аналитику.
читать далее →
← к началу текста
Несмотря на производимое и Лаканом, и Камю указание на принципиальный разрыв между субъектом и миром, на обманчивую очевидность мирских смыслов, человек не может жить без смысловых оснований. Даже экзистенциальная этика полагания на бессмысленность становится смыслом для абсурдного человека. Мыслящее Я с неизбежностью продуцирует смыслы, что особенно заметно сегодня, когда большинство людей уже заведомо, до прихода в кабинет аналитика, могут объяснить свое страдание детскими травмами, холодными, требовательными родителями, школьным буллингом и другими причинами. Популярные смыслы могут быть взяты Я на вооружение для предупреждения тревоги как перед бессознательным желанием, так и перед лицом реального.
Позиция желающего осваивается в анализе посредством последовательного развенчивания мифа о целостности и осмысленности своего Я, путем производства бессмыслицы, открывающей путь к сердцевине бытия субъекта. Витальный смысл для Я обретается путем обнаружения бессознательного желания, признания не только его, но и того, что оно выступает функцией, вечно отдаляющимся горизонтом бытия, а не чем-то объективным, что можно изобрести в качестве конкретной цели и чем можно обладать как объектом. Призыв Лакана следовать за своим желанием не значит делать все, что хочешь, но принимать желание за этический ориентир жизни.
Подвижность, необладание, следование – то, на чем зиждется желающий субъект, влекомый бессмыслицей, ведущий свою речь и полагающий образование окончательного смысла только по ее завершении, свидетелем которого он никогда не станет.
Согласно Фрейду, тревога может возникнуть в ответ на осуществление определенной функции (сексуальной, пищевой, функции передвижения и работы)[4]. Чтобы избежать переживания тревоги, субъект может прибегнуть к созданию симптома или торможению функции. В рамках сексуальной жизни субъект может затормозить осуществление полового акта (например, психическая импотенция) или перевести желание в симптом (например, истерические боли или отвращение к сексу). Так предупреждение тревоги возможно путем торможения и симптомообразования. Следовательно, все, что составляет формальную сторону невроза, суть защита от тревоги: «торможения, очевидно, представляют собой отказы от функций, поскольку при их осуществлении развилась бы тревога»[5], «симптомы создаются, чтобы избежать ситуации опасности, о которой сигнализирует развитие тревоги»[6].
читать далее →
Среди мужчин частым проявлением торможения в сексуальной сфере является нарушение эрекции, предупреждающее развитие тревоги. Причины сексуального затруднения могут быть разными. Одна из них заключается в оживлении инцестуозных фантазий: во время секса с женщиной мужчина может бессознательно испытать влияние инфантильного влечения к матери или другому инцестуозному объекту (например, сестре), черты которых могут быть отмечены им в той, с кем он делит ложе теперь. Оживление вытесненного желания взывает к жизни тревогу, защитой от которой служит торможение в виде психической импотенции или расщепление любовной жизни (люблю одну, занимаюсь сексом с другой). Таким образом, на том месте, которому следовало бы оставаться пустым, появляется инцестуозный объект и провоцирует страх повторной кастрации. Неудача в постели служит субъекту защитой от столкновения с объектом инфантильных притязаний и ответным всплеском тревоги.
Такая ситуация не является патологической: невроз, свойственный большинству людей, базируется на остатках эдипова комплекса. Поэтому тревога как знак кастрации является верным спутником невротического субъекта. В ходе анализа у человека появляется возможность усвоить кастрацию, принять ее. Это позволит ему осуществлять функции преимущественно беспрепятственно.
[1] Фрейд, З. Истерия и страх // Торможение, симптом, тревога / Пер. с нем. А. Боковикова. – М.: ООО «Фирма СТД», 2006. – С. 272.
[2] Лакан, Ж. Тревога (Семинар, Книга X (1962/63)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2010. – С. 69.
[3] Там же, С. 54.
[4] Фрейд, З. Истерия и страх // Торможение, симптом, тревога / Пер. с нем. А. Боковикова. – М.: ООО «Фирма СТД», 2006. – С. 233.
[5] Там же, С. 234.
[6] Там же, С. 271.
В публикации использовано изображение скульптуры "Персей" Бенвенуто Челлини, 1545-1554.
Пара любовь-ненависть закрепляется на уровне воображаемых представлений о (не)соответствии идеальной форме. Зеркальная фаза преимущественно связана со скопическим объектом, поэтому в дальнейшем аффекты любви и ненависти будут оживляться в области видимости. Заметьте, как много скопических коннотаций в любовной сфере: мы полюбили друг друга с первого взгляда, я смотрюсь в твои глаза как в зеркало, мы отражаемся друг в друге… Когда человек ненавидит кого-то, он говорит: не попадайся мне на глаза, глаза болят от тебя, я не хочу тебя видеть... Если слово любовь не содержит морфологических указаний на участие в ней взгляда, то глагол ненавидеть отчетливо это демонстрирует. В русском языке глагол ненавидеть происходит от старославянского навидѣти - охотно смотреть.
Когда человека охватывает ненависть, он ослепляется неудовольствием от столкновения с неидеальным образом. Вспышка ненависти приводит к «расстройству» взгляда, распаду привычного строя - затронутому ненавистью человеку непросто вновь обратиться к вызвавшему ее объекту реальности, ему трудно не только смотреть на него, но и обращать к нему речь.
читать далее →
В ненависти человек может прибегнуть к отведению взгляда от другого - тем самым агрессивно исключая его из видимого порядка существования. Нередко люди после ссор не только берут обет молчания, но и обет невидения. Здесь, конечно, следует оговориться о созвучном ему неведении - в смысле ложного распознавания, обознания (méconnaissance), то есть неспособности провести различие между другим и спроецированным на него образом Я субъекта. Именно поэтому взгляд в действительности отводится не от другого, а от себя в нем.
Мы также говорим: убить взглядом, сверлить взглядом, уничтожающий взгляд. То есть не только отведение взгляда, но и его практически телесно ощутимое внедрение в другого являются способами размещения ненависти. Например, в фильме «Рассекая волны» реж. Ларса фон Триера после того, как главная героиня Бесс перестала соответствовать идеалам церкви, которые разделяло ее окружение, ненависть, обрушивавшаяся на неё, разворачивалась в скопическом измерении. Отведённые от неё взгляды матери, пастора, пристальные взгляды издевающихся мальчишек - в этом поле взглядов и их нарочитого отведения разворачивается драма ее исключения из сцены Другого.
Таким образом, говоря "Я ненавижу тебя", человек путается в нескольких пунктах: во-первых, в связи с переводом отношения на уровень видимости, во-вторых, в связи с объектом, на который эта ненависть направлена.
[1] Лакан, Ж. "Я" в теории Фрейда и в технике психоанализа (Семинары: Книга II (1954/55)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2009. – С. 487.
В публикации использован кадр из фильма "Ненависть" реж. Матьё Кассовица (1995)
читать далее →
Такт I: «Я то, чего желает Другой. Другой ничем не ограничен»
К первому рубежу, пройдя стадию зеркала, ребенок подходит с идеальным представлением о себе как о том, чего хочет его мать. Он «отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания матери»[2], то есть выступает для нее в качестве воображаемого фаллоса. Это положение может быть поколеблено фрустрацией, которая связана не столько с тем, что мать удовлетворяет или не удовлетворяет биологические потребности ребенка – иначе нам пришлось бы говорить о диаде – а с самим фактом того, что мать хочет чего-то еще, помимо него: «он занимает место в треугольнике, задаваемом не только отношениями его с тем, что приносит удовлетворение его потребности, но и отношениями его с желанием материнского субъекта»[3], «отношения субъекта с матерью одними удовлетворениями и фрустрациями не исчерпываются, решающая роль принадлежит в них открытию того, что является объектом ее, матери, желания»[4]. Желание, обнаруживаемое в матери, не немо, оно связано с означающим, то есть является третьим элементом, что уже внутри формальной диады действует как опосредующий элемент.
Желая желания матери, ребенок может удовлетворить его, заняв место объекта ее желания. Лакан говорит о том, что вмешательство Имени Отца является решающим – если такового не происходит, то это приводит ребенка к «замыканию его отношений на мать и только на мать»[5]. В случае, когда мать не принимает бытие ребенка ее фаллосом – а это есть продвижение ко второму такту – его позиция в качестве единственно желаемого подрывается, и он отвлекается от устремлений к идеальному месту ф в пользу движения по линии означающих идентификаций. То, что место желания матери занято, ставит ребенка перед необходимостью искать собственное место. Обнаружение нехватки в ней дает возможность ребенку из-под тотального материнского наслаждения выйти, хоть и оставшись в пределах поиска того, чего материнский Другой хочет. Поиск ответа на вопрос «Che vuoi?» вводит ребенка в измерение желания, привносимого со стороны неполного материнского Другого, и указывает на его [ребенка] собственную нехватку, открывая ему путь к поиску замещающих объектов и идентификаций. Однако для образования черты в Другом одного лишь потустороннего объекта желания недостаточно – на этом такте ничто пока не останавливает мать от того, чтобы к ребенку вновь вернуться и обойтись с ним по-своему, согласно ее закону-капризу, ничто пока окончательно не смещает его с позиции объекта ее желания, а лишь только колеблет ее.
читать далее →
Такт II: «Я не все то, чего желает Другой. Другой ограничен»
Второй такт связан с лишением, которое, в первую очередь, затрагивает саму мать: «кастрация, которая здесь совершается, лишает фаллоса не ребенка, а мать»[6]. Однако лишение касается мать не буквально и не впервые: исход этого такта зависит от того, как мать разрешила собственный Эдип и как функционирует в ней Закон, как ее дискурс опосредован дискурсом Другого. Здесь отец может по-прежнему оставаться за кадром, его непосредственное, реальное участие не столь важно, поскольку настояние «Не усваивай себе вновь то, что ты произвела на свет!»[7] должно найти отклик в материнском Другом не посредством принуждения извне, вмешательства отца реальности, а в связи с имплицитным действием его Имени в ней. Мать, таким образом, служит проводником отцовской функции, которая выступает как Другой в Другом. При благоприятном исходе, поскольку материнский каприз терпит ограничения в связи с тем Законом, которому она [мать] следует, ребенок выходит из позиции подданного, «что сообщает ему потенциальность и виртуальность, в конечном итоге для него спасительную. <...> круг вокруг ребенка полностью не замыкается, и он не становится объектом желания матери в чистом виде»[8].
Лакан говорит о том, что второй такт является «узловым»: то, как ребенок обходится с лишением в материнском Другом – принимая его или отвергая, символизируя его или нет – является решающим. Поломки третьего такта как правило затрагивают большинство субъектов и определяют их позиции в области невроза. На первых двух тактах все разворачивается в рамках материнского Другого и зависит от того, насколько сама она может сослаться на Отца и опосредовать его Именем собственные отношения с ребёнком. Если этого не происходит, то область становления субъекта очерчена материнским, то есть не оставляющим права на сепарацию и структурирующим ребенка в психотическом или перверсивном ключе. Тем не менее, стоит учитывать, что Лакан говорит о логическом движении ребенка по пути субъективного становления, а не о хронологическом, поэтому пристежки структур к тактам являются условными, как и сами границы эдипализации.
читать далее →
Такт III: «Я есть тот, кто ограничен и желает, и чье право на обладание фаллосом подтверждено, но отсрочено»
Последняя веха Эдипа – кастрация, затрагивающая ребенка напрямую в форме обращенного к нему и обоснованного запрета. Именно здесь отец должен предстать в своем реальном воплощении, чтобы обосновать введение всех предшествующих нехваток, удостоверить ребенка в том, что он действует по праву и способен дать матери то, чего она желает, поскольку сам фаллосом обладает. Не будь запрет обоснован и представлен как приложимый к общечеловеческому порядку, он ничем бы не отличался от персонифицированного материнского закона-каприза. «Нельзя», которое усваивает ребенок в качестве черты, двулико. С одной стороны, оно связано с универсальным планом субъекта культуры, которому запрещено все то, что запрещено другим говорящим существам: таков закон. С другой стороны, запрет связан с индивидуальным планом субъекта желания – ребенку, терпящему кастрацию, отец дает обещание на будущее, право обладания фаллосом у него в кармане, но отсрочено во времени: «Сейчас тебе нельзя, но, когда ты вырастешь, тебе будет можно».
Если на первых двух тактах задействовано материнское желание, то в третьем – желание отца, направленное на мать. Последнее прибавляет к обещанному то, что мать навсегда остается тем запретным объектом, доступ к которому открыт только отцу реальности, поэтому «можно» произносится с оговоркой «не все». В то же время, в отличие от Отца второго такта, наносящего «нет», Отец третьего такта, кастрируя, говорит «да» возможным отклонениям от строгого порядка: есть зона невозможного, но то, что не дозволено здесь, возместимо в другом месте. Ограничение, налагаемое Отцом, с одной стороны, предупреждает нарушение Закона, с другой стороны, побуждает ребенка к творчеству и легитимизирует его право на производство новых значений.
читать далее →
Исход Эдипа связан с образованием Идеала Я – той инстанции, которая возникает, когда «отец заступает место матери в качестве означающего»[9], перекрывая первичный объект. Приобретаемая ребенком символическая идентификация с отцом становится для него «чем-то вроде той родины, что уносит изгнанник на подошвах своих башмаков»[10], тем, что упрочивает субъекта в символическом измерении, системе именований и становится необходимой подпоркой ранее присвоенного им образа, обогащая его совокупностью значений. Лакан говорит о том, что Идеал Я «выполняет в желании субъекта функцию <...> типологизирующую»[11], то есть задает некую систему координат, ориентирует его по отношению к полу, определяет тип отношений с объектом и с собственным Я.
Три такта эдипализации, выводимые Лаканом, описывают определенную логику субъективации, те решающие ходы в Эдипальной партии, которая в то же время в истории каждого субъекта разыгрывается по-своему. Уникальное переплетение изначальных вводных, заданных историей людей, принимающих участие в становлении ребенка, и ряда случайностей образует Эдипальную сцену, в которой ребенок, тем не менее, не является заложником ситуации – он способен на изобретение. Например, в случае маленького Ганса, таковым оказалась фобия. Страх, вызванный угрозой кастрации со стороны матери и слабостью отцовского слова перед ней [матерью], нашел свое пристанище в буквальном прочерчивании пределов – на местности и в отношении к пугающим объектам. То, что не привходило со стороны отца в качестве закона, было возмещено Гансом в фобических запретах.
Каждый субъект проходит Эдип по-своему, а о его завершении говорить не приходится, разве что о его разрешении – о той форме субъективации, которую избирает для себя ребенок и которая будет заявлять о себе в дальнейшем, например, в любовных отношениях, в обращении с Законом. Ответы на поставленные перед ребенком вопросы в связи с желанием Другого, признанием с его стороны, собственными местом, полом и отношением к Закону не перестанут перезаписываться на протяжении всей его жизни.
читать далее →
В публикации использован кадр из фильма «Красный шар», реж. Альбера Ламориса (1956).
[1] Лакан, Ж. Образования бессознательного (Семинары: Книга V (1957/1958)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2002. – С. 264.
[2] Там же, 221.
[3] Там же, С. 259.
[4] Там же, С. 277.
[5] Там же, С. 263.
[6] Там же, С. 223.
[7] Там же, С. 233.
[8] Там же, С. 233.
[9] Там же, 201.
[10] Там же, 338.
[11] Там же, 338.
Работа печали связана с переживанием утраты объекта и последующим освобождением Я от связей с ним: например, переживая смерть близкого, человек проходит через этапы горевания, оплакивания, принятия потери, реинтеграции в жизнь и выбора нового объекта. При меланхолии субъект не теряет объект, а интроецирует его. Меланхолик не знает, что он потерял с утратой кого-то/чего-то – у него нет представления об этом – поэтому, по сути, он пребывает в неведении относительно своего страдания, разве что связывая его с ничтожностью собственного Я. В клинике это звучит как: «Я не понимаю, почему мне так плохо», «Я ничто».
Последствие интроекции сказывается в том, что тень объекта падает на Я, Я изменяется - «утрата объекта превратилась в утрату Я»[1] - и становится объектом нападок со стороны критикующей инстанции Сверх-Я: в душе меланхолика беспрерывно ведется работа по самоуничижению и самообвинению. Субъект говорит: «Я ничтожество», «Я никому не нужен», «Я ни на что не способен». Кроме того, принижает себя меланхолик назойливо и публично: его жалоба (нем. Klage) оборачивается обвинением (нем. Anklage). Упрек переживается как относящийся к Я субъекта, хотя в действительности он адресован объекту.
[1] Фрейд, З. Психология бессознательного // Печаль и меланхолия / Пер. с нем. А. Боковикова. – М.: ООО «Фирма СТД», 2006. – С. 217.
читать далее →
Если при печали человек знает, что когда-то душевная боль закончится (то есть там есть измерение времени), то при меланхолии она кажется бесконечной, поскольку меланхолия – протекает в бессознательном, где нет измерения времени. Меланхолик говорит: «Сколько себя помню, так было всегда», «Мне плохо изо дня в день». Он действительно может жить в таком состоянии годами, смиряясь со своим страданием и неудачами в отношениях и работе, снижением интереса к внешнему миру, патологической усталостью, бессонницей, физическим и психическим истощением. Меланхолия опасна тем, что при ней высок риск суицида: душевная боль и вина настолько сильны, а критикующая инстанция настолько безжалостна, что единственным способом прекратить страдания кажется убийство – того объекта, который ложно воспринимается за собственное Я.
Другим «выходом» из меланхолии является мания – состояние повышенной активности, посредством которой субъект справляется с садизмом Сверх-Я. Однако мания структурно эквивалентна меланхолии. В мании: преувеличенно хорошее настроение, ажитация и жадное, беспорядочное захватывание новых объектов, расточение либидо на них. В меланхолии: торможение, апатия, отток энергии, как в черную дыру.
Подводя итог, можно сказать, что меланхолия – бессознательный процесс, растягивающийся на долгие годы. Перманентное переживание собственной виновности заводит субъекта в тиски Сверх-Я, выбраться из которых он может, только используя те же садистические методы. Обращение к другому в лице аналитика позволяет перевести страдание в порядок речи, идентифицировать утраченный объект и психически потерять его.
В поле интересов психоанализа не попадает проблема смысла жизни. Фрейд полагал, что такого рода вопрос проистекает из человеческого высокомерия, и его следует рассматривать в границах общечеловеческого поиска счастья, за которым стоят стремления избежать страдание и пережить сильное удовольствие. Проблема смысла является ключевой в философии экзистенциализма. Современник и соотечественник Жака Лакана, Альбер Камю указывал на то, что человеческое существование априори лишено смысла, но может быть наделено им в творческом акте созидания смыслов, в бунте против абсурда. Камю настаивает на этическом принципе «принятия без смирения».
Лакан создал этику желания: анализант в ходе анализа постепенно осваивает территорию желания. Существенное сходство между смыслом и желанием состоит в том, что оба они являются не чем-то налично данным, а функцией, которой нельзя обладать. Кроме того, и смысл, и желание призваны покрыть то, что Камю называет абсурдом, а Лакан – реальным, то, что своим ускользанием от символизации заставляет нас производить смыслы. Исполнение желания чревато пропажей субъекта, длящего свое бытие нехваткой. Так и достижение того, что придавало существованию смысл приводит к тому, что люди часто описывают как грусть и разочарование при получении того, к чему они стремились. Смысл и желание поддерживаются в неосуществлении, в противном случае мы приходим к ситуации безсмыслия и безволия.
Различие между смыслом и желанием состоит в том, что последнее невозможно изобрести на свой лад: Я не могу произвольно придумать себе желание. Напротив, во мне есть нечто, что желает – субъект бессознательного, тогда как сознательное Я обычно отмахивается от того, что настойчиво заявляет о себе в симптомах, оговорках, сновидениях, повторениях и других проявлениях бессознательного. Поскольку человек формируется в поле желающих и говорящих других, он обречен на желание. Получается, что субъект, каким его понимает психоанализ, убережен от безволия и бессмыслия, и может столкнуться с ними лишь в той мере, в которой оступается от своего желания – такое положение и может привести к аналитику.
читать далее →
← к началу текста
Несмотря на производимое и Лаканом, и Камю указание на принципиальный разрыв между субъектом и миром, на обманчивую очевидность мирских смыслов, человек не может жить без смысловых оснований. Даже экзистенциальная этика полагания на бессмысленность становится смыслом для абсурдного человека. Мыслящее Я с неизбежностью продуцирует смыслы, что особенно заметно сегодня, когда большинство людей уже заведомо, до прихода в кабинет аналитика, могут объяснить свое страдание детскими травмами, холодными, требовательными родителями, школьным буллингом и другими причинами. Популярные смыслы могут быть взяты Я на вооружение для предупреждения тревоги как перед бессознательным желанием, так и перед лицом реального.
Позиция желающего осваивается в анализе посредством последовательного развенчивания мифа о целостности и осмысленности своего Я, путем производства бессмыслицы, открывающей путь к сердцевине бытия субъекта. Витальный смысл для Я обретается путем обнаружения бессознательного желания, признания не только его, но и того, что оно выступает функцией, вечно отдаляющимся горизонтом бытия, а не чем-то объективным, что можно изобрести в качестве конкретной цели и чем можно обладать как объектом. Призыв Лакана следовать за своим желанием не значит делать все, что хочешь, но принимать желание за этический ориентир жизни.
Подвижность, необладание, следование – то, на чем зиждется желающий субъект, влекомый бессмыслицей, ведущий свою речь и полагающий образование окончательного смысла только по ее завершении, свидетелем которого он никогда не станет.
Согласно Фрейду, тревога может возникнуть в ответ на осуществление определенной функции (сексуальной, пищевой, функции передвижения и работы)[4]. Чтобы избежать переживания тревоги, субъект может прибегнуть к созданию симптома или торможению функции. В рамках сексуальной жизни субъект может затормозить осуществление полового акта (например, психическая импотенция) или перевести желание в симптом (например, истерические боли или отвращение к сексу). Так предупреждение тревоги возможно путем торможения и симптомообразования. Следовательно, все, что составляет формальную сторону невроза, суть защита от тревоги: «торможения, очевидно, представляют собой отказы от функций, поскольку при их осуществлении развилась бы тревога»[5], «симптомы создаются, чтобы избежать ситуации опасности, о которой сигнализирует развитие тревоги»[6].
читать далее →
Среди мужчин частым проявлением торможения в сексуальной сфере является нарушение эрекции, предупреждающее развитие тревоги. Причины сексуального затруднения могут быть разными. Одна из них заключается в оживлении инцестуозных фантазий: во время секса с женщиной мужчина может бессознательно испытать влияние инфантильного влечения к матери или другому инцестуозному объекту (например, сестре), черты которых могут быть отмечены им в той, с кем он делит ложе теперь. Оживление вытесненного желания взывает к жизни тревогу, защитой от которой служит торможение в виде психической импотенции или расщепление любовной жизни (люблю одну, занимаюсь сексом с другой). Таким образом, на том месте, которому следовало бы оставаться пустым, появляется инцестуозный объект и провоцирует страх повторной кастрации. Неудача в постели служит субъекту защитой от столкновения с объектом инфантильных притязаний и ответным всплеском тревоги.
Такая ситуация не является патологической: невроз, свойственный большинству людей, базируется на остатках эдипова комплекса. Поэтому тревога как знак кастрации является верным спутником невротического субъекта. В ходе анализа у человека появляется возможность усвоить кастрацию, принять ее. Это позволит ему осуществлять функции преимущественно беспрепятственно.
[1] Фрейд, З. Истерия и страх // Торможение, симптом, тревога / Пер. с нем. А. Боковикова. – М.: ООО «Фирма СТД», 2006. – С. 272.
[2] Лакан, Ж. Тревога (Семинар, Книга X (1962/63)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2010. – С. 69.
[3] Там же, С. 54.
[4] Фрейд, З. Истерия и страх // Торможение, симптом, тревога / Пер. с нем. А. Боковикова. – М.: ООО «Фирма СТД», 2006. – С. 233.
[5] Там же, С. 234.
[6] Там же, С. 271.
В публикации использовано изображение скульптуры "Персей" Бенвенуто Челлини, 1545-1554.
Пара любовь-ненависть закрепляется на уровне воображаемых представлений о (не)соответствии идеальной форме. Зеркальная фаза преимущественно связана со скопическим объектом, поэтому в дальнейшем аффекты любви и ненависти будут оживляться в области видимости. Заметьте, как много скопических коннотаций в любовной сфере: мы полюбили друг друга с первого взгляда, я смотрюсь в твои глаза как в зеркало, мы отражаемся друг в друге… Когда человек ненавидит кого-то, он говорит: не попадайся мне на глаза, глаза болят от тебя, я не хочу тебя видеть... Если слово любовь не содержит морфологических указаний на участие в ней взгляда, то глагол ненавидеть отчетливо это демонстрирует. В русском языке глагол ненавидеть происходит от старославянского навидѣти - охотно смотреть.
Когда человека охватывает ненависть, он ослепляется неудовольствием от столкновения с неидеальным образом. Вспышка ненависти приводит к «расстройству» взгляда, распаду привычного строя - затронутому ненавистью человеку непросто вновь обратиться к вызвавшему ее объекту реальности, ему трудно не только смотреть на него, но и обращать к нему речь.
читать далее →
В ненависти человек может прибегнуть к отведению взгляда от другого - тем самым агрессивно исключая его из видимого порядка существования. Нередко люди после ссор не только берут обет молчания, но и обет невидения. Здесь, конечно, следует оговориться о созвучном ему неведении - в смысле ложного распознавания, обознания (méconnaissance), то есть неспособности провести различие между другим и спроецированным на него образом Я субъекта. Именно поэтому взгляд в действительности отводится не от другого, а от себя в нем.
Мы также говорим: убить взглядом, сверлить взглядом, уничтожающий взгляд. То есть не только отведение взгляда, но и его практически телесно ощутимое внедрение в другого являются способами размещения ненависти. Например, в фильме «Рассекая волны» реж. Ларса фон Триера после того, как главная героиня Бесс перестала соответствовать идеалам церкви, которые разделяло ее окружение, ненависть, обрушивавшаяся на неё, разворачивалась в скопическом измерении. Отведённые от неё взгляды матери, пастора, пристальные взгляды издевающихся мальчишек - в этом поле взглядов и их нарочитого отведения разворачивается драма ее исключения из сцены Другого.
Таким образом, говоря "Я ненавижу тебя", человек путается в нескольких пунктах: во-первых, в связи с переводом отношения на уровень видимости, во-вторых, в связи с объектом, на который эта ненависть направлена.
[1] Лакан, Ж. "Я" в теории Фрейда и в технике психоанализа (Семинары: Книга II (1954/55)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2009. – С. 487.
В публикации использован кадр из фильма "Ненависть" реж. Матьё Кассовица (1995)
читать далее →
Такт I: «Я то, чего желает Другой. Другой ничем не ограничен»
К первому рубежу, пройдя стадию зеркала, ребенок подходит с идеальным представлением о себе как о том, чего хочет его мать. Он «отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания матери»[2], то есть выступает для нее в качестве воображаемого фаллоса. Это положение может быть поколеблено фрустрацией, которая связана не столько с тем, что мать удовлетворяет или не удовлетворяет биологические потребности ребенка – иначе нам пришлось бы говорить о диаде – а с самим фактом того, что мать хочет чего-то еще, помимо него: «он занимает место в треугольнике, задаваемом не только отношениями его с тем, что приносит удовлетворение его потребности, но и отношениями его с желанием материнского субъекта»[3], «отношения субъекта с матерью одними удовлетворениями и фрустрациями не исчерпываются, решающая роль принадлежит в них открытию того, что является объектом ее, матери, желания»[4]. Желание, обнаруживаемое в матери, не немо, оно связано с означающим, то есть является третьим элементом, что уже внутри формальной диады действует как опосредующий элемент.
Желая желания матери, ребенок может удовлетворить его, заняв место объекта ее желания. Лакан говорит о том, что вмешательство Имени Отца является решающим – если такового не происходит, то это приводит ребенка к «замыканию его отношений на мать и только на мать»[5]. В случае, когда мать не принимает бытие ребенка ее фаллосом – а это есть продвижение ко второму такту – его позиция в качестве единственно желаемого подрывается, и он отвлекается от устремлений к идеальному месту ф в пользу движения по линии означающих идентификаций. То, что место желания матери занято, ставит ребенка перед необходимостью искать собственное место. Обнаружение нехватки в ней дает возможность ребенку из-под тотального материнского наслаждения выйти, хоть и оставшись в пределах поиска того, чего материнский Другой хочет. Поиск ответа на вопрос «Che vuoi?» вводит ребенка в измерение желания, привносимого со стороны неполного материнского Другого, и указывает на его [ребенка] собственную нехватку, открывая ему путь к поиску замещающих объектов и идентификаций. Однако для образования черты в Другом одного лишь потустороннего объекта желания недостаточно – на этом такте ничто пока не останавливает мать от того, чтобы к ребенку вновь вернуться и обойтись с ним по-своему, согласно ее закону-капризу, ничто пока окончательно не смещает его с позиции объекта ее желания, а лишь только колеблет ее.
читать далее →
Такт II: «Я не все то, чего желает Другой. Другой ограничен»
Второй такт связан с лишением, которое, в первую очередь, затрагивает саму мать: «кастрация, которая здесь совершается, лишает фаллоса не ребенка, а мать»[6]. Однако лишение касается мать не буквально и не впервые: исход этого такта зависит от того, как мать разрешила собственный Эдип и как функционирует в ней Закон, как ее дискурс опосредован дискурсом Другого. Здесь отец может по-прежнему оставаться за кадром, его непосредственное, реальное участие не столь важно, поскольку настояние «Не усваивай себе вновь то, что ты произвела на свет!»[7] должно найти отклик в материнском Другом не посредством принуждения извне, вмешательства отца реальности, а в связи с имплицитным действием его Имени в ней. Мать, таким образом, служит проводником отцовской функции, которая выступает как Другой в Другом. При благоприятном исходе, поскольку материнский каприз терпит ограничения в связи с тем Законом, которому она [мать] следует, ребенок выходит из позиции подданного, «что сообщает ему потенциальность и виртуальность, в конечном итоге для него спасительную. <...> круг вокруг ребенка полностью не замыкается, и он не становится объектом желания матери в чистом виде»[8].
Лакан говорит о том, что второй такт является «узловым»: то, как ребенок обходится с лишением в материнском Другом – принимая его или отвергая, символизируя его или нет – является решающим. Поломки третьего такта как правило затрагивают большинство субъектов и определяют их позиции в области невроза. На первых двух тактах все разворачивается в рамках материнского Другого и зависит от того, насколько сама она может сослаться на Отца и опосредовать его Именем собственные отношения с ребёнком. Если этого не происходит, то область становления субъекта очерчена материнским, то есть не оставляющим права на сепарацию и структурирующим ребенка в психотическом или перверсивном ключе. Тем не менее, стоит учитывать, что Лакан говорит о логическом движении ребенка по пути субъективного становления, а не о хронологическом, поэтому пристежки структур к тактам являются условными, как и сами границы эдипализации.
читать далее →
Такт III: «Я есть тот, кто ограничен и желает, и чье право на обладание фаллосом подтверждено, но отсрочено»
Последняя веха Эдипа – кастрация, затрагивающая ребенка напрямую в форме обращенного к нему и обоснованного запрета. Именно здесь отец должен предстать в своем реальном воплощении, чтобы обосновать введение всех предшествующих нехваток, удостоверить ребенка в том, что он действует по праву и способен дать матери то, чего она желает, поскольку сам фаллосом обладает. Не будь запрет обоснован и представлен как приложимый к общечеловеческому порядку, он ничем бы не отличался от персонифицированного материнского закона-каприза. «Нельзя», которое усваивает ребенок в качестве черты, двулико. С одной стороны, оно связано с универсальным планом субъекта культуры, которому запрещено все то, что запрещено другим говорящим существам: таков закон. С другой стороны, запрет связан с индивидуальным планом субъекта желания – ребенку, терпящему кастрацию, отец дает обещание на будущее, право обладания фаллосом у него в кармане, но отсрочено во времени: «Сейчас тебе нельзя, но, когда ты вырастешь, тебе будет можно».
Если на первых двух тактах задействовано материнское желание, то в третьем – желание отца, направленное на мать. Последнее прибавляет к обещанному то, что мать навсегда остается тем запретным объектом, доступ к которому открыт только отцу реальности, поэтому «можно» произносится с оговоркой «не все». В то же время, в отличие от Отца второго такта, наносящего «нет», Отец третьего такта, кастрируя, говорит «да» возможным отклонениям от строгого порядка: есть зона невозможного, но то, что не дозволено здесь, возместимо в другом месте. Ограничение, налагаемое Отцом, с одной стороны, предупреждает нарушение Закона, с другой стороны, побуждает ребенка к творчеству и легитимизирует его право на производство новых значений.
читать далее →
Исход Эдипа связан с образованием Идеала Я – той инстанции, которая возникает, когда «отец заступает место матери в качестве означающего»[9], перекрывая первичный объект. Приобретаемая ребенком символическая идентификация с отцом становится для него «чем-то вроде той родины, что уносит изгнанник на подошвах своих башмаков»[10], тем, что упрочивает субъекта в символическом измерении, системе именований и становится необходимой подпоркой ранее присвоенного им образа, обогащая его совокупностью значений. Лакан говорит о том, что Идеал Я «выполняет в желании субъекта функцию <...> типологизирующую»[11], то есть задает некую систему координат, ориентирует его по отношению к полу, определяет тип отношений с объектом и с собственным Я.
Три такта эдипализации, выводимые Лаканом, описывают определенную логику субъективации, те решающие ходы в Эдипальной партии, которая в то же время в истории каждого субъекта разыгрывается по-своему. Уникальное переплетение изначальных вводных, заданных историей людей, принимающих участие в становлении ребенка, и ряда случайностей образует Эдипальную сцену, в которой ребенок, тем не менее, не является заложником ситуации – он способен на изобретение. Например, в случае маленького Ганса, таковым оказалась фобия. Страх, вызванный угрозой кастрации со стороны матери и слабостью отцовского слова перед ней [матерью], нашел свое пристанище в буквальном прочерчивании пределов – на местности и в отношении к пугающим объектам. То, что не привходило со стороны отца в качестве закона, было возмещено Гансом в фобических запретах.
Каждый субъект проходит Эдип по-своему, а о его завершении говорить не приходится, разве что о его разрешении – о той форме субъективации, которую избирает для себя ребенок и которая будет заявлять о себе в дальнейшем, например, в любовных отношениях, в обращении с Законом. Ответы на поставленные перед ребенком вопросы в связи с желанием Другого, признанием с его стороны, собственными местом, полом и отношением к Закону не перестанут перезаписываться на протяжении всей его жизни.
читать далее →
В публикации использован кадр из фильма «Красный шар», реж. Альбера Ламориса (1956).
[1] Лакан, Ж. Образования бессознательного (Семинары: Книга V (1957/1958)). Пер. с фр./Перевод А. Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2002. – С. 264.
[2] Там же, 221.
[3] Там же, С. 259.
[4] Там же, С. 277.
[5] Там же, С. 263.
[6] Там же, С. 223.
[7] Там же, С. 233.
[8] Там же, С. 233.
[9] Там же, 201.
[10] Там же, 338.
[11] Там же, 338.
Работа печали связана с переживанием утраты объекта и последующим освобождением Я от связей с ним: например, переживая смерть близкого, человек проходит через этапы горевания, оплакивания, принятия потери, реинтеграции в жизнь и выбора нового объекта. При меланхолии субъект не теряет объект, а интроецирует его. Меланхолик не знает, что он потерял с утратой кого-то/чего-то – у него нет представления об этом – поэтому, по сути, он пребывает в неведении относительно своего страдания, разве что связывая его с ничтожностью собственного Я. В клинике это звучит как: «Я не понимаю, почему мне так плохо», «Я ничто».
Последствие интроекции сказывается в том, что тень объекта падает на Я, Я изменяется - «утрата объекта превратилась в утрату Я»[1] - и становится объектом нападок со стороны критикующей инстанции Сверх-Я: в душе меланхолика беспрерывно ведется работа по самоуничижению и самообвинению. Субъект говорит: «Я ничтожество», «Я никому не нужен», «Я ни на что не способен». Кроме того, принижает себя меланхолик назойливо и публично: его жалоба (нем. Klage) оборачивается обвинением (нем. Anklage). Упрек переживается как относящийся к Я субъекта, хотя в действительности он адресован объекту.
[1] Фрейд, З. Психология бессознательного // Печаль и меланхолия / Пер. с нем. А. Боковикова. – М.: ООО «Фирма СТД», 2006. – С. 217.
читать далее →
Если при печали человек знает, что когда-то душевная боль закончится (то есть там есть измерение времени), то при меланхолии она кажется бесконечной, поскольку меланхолия – протекает в бессознательном, где нет измерения времени. Меланхолик говорит: «Сколько себя помню, так было всегда», «Мне плохо изо дня в день». Он действительно может жить в таком состоянии годами, смиряясь со своим страданием и неудачами в отношениях и работе, снижением интереса к внешнему миру, патологической усталостью, бессонницей, физическим и психическим истощением. Меланхолия опасна тем, что при ней высок риск суицида: душевная боль и вина настолько сильны, а критикующая инстанция настолько безжалостна, что единственным способом прекратить страдания кажется убийство – того объекта, который ложно воспринимается за собственное Я.
Другим «выходом» из меланхолии является мания – состояние повышенной активности, посредством которой субъект справляется с садизмом Сверх-Я. Однако мания структурно эквивалентна меланхолии. В мании: преувеличенно хорошее настроение, ажитация и жадное, беспорядочное захватывание новых объектов, расточение либидо на них. В меланхолии: торможение, апатия, отток энергии, как в черную дыру.
Подводя итог, можно сказать, что меланхолия – бессознательный процесс, растягивающийся на долгие годы. Перманентное переживание собственной виновности заводит субъекта в тиски Сверх-Я, выбраться из которых он может, только используя те же садистические методы. Обращение к другому в лице аналитика позволяет перевести страдание в порядок речи, идентифицировать утраченный объект и психически потерять его.
Телефон: +7 (985) 311-02-05
Почта: arinacelan@gmail.com
Тг-канал: Место пересечения
